Кстати, герцог Филипп ужасно гордился этим крестом, считал его священной реликвией, хотя получил он его от Великого Османа. Султан послал бургундскому владыке это изображение распятого Христа из Святой Софии после падения Константинополя. К нему было приложено верительное письмо, начертанное турецкими буквами, прочесть которые не мог никто в Бургундии, и подписанное по-гречески кардиналом Виссарионом и патриархом Геннадием. Впрочем, как оказалось, греческого языка при герцогском дворе тоже никто не знал, так что содержание письма оставалось загадкой до тех пор, пока в Европу не прибыли, после месяцев трудного пути, первые греческие учёные и монахи — обломки далёкой трагедии, разыгравшейся на берегах Босфора, и не перевели письмо. Только так герцог Филипп открыл, что является обладателем бесценного сокровища и что Великий Осман, между прочим, обращается к нему как к «Великому Князю Запада».

— Всё-таки они там, в Турции, слышали о нас, — удовлетворённо потирал руки герцог, — и ещё не раз услышат и даже увидят, когда мы придём туда сами с нашими мечами и с твоими пушками, Людовик, мальчик мой...

Людовик слушал его молча, не напоминая о том, что пушки брошены в Дофине, а Анри Леклерку даже не нашлось дела на бургундском оружейном дворе, на котором, по отзывам самого Анри, работа шла вяло, а орудия отливались весьма устаревшие.

— Похоже, здесь не относятся к артиллерии всерьёз, — сказал как-то Анри дофину наедине.

Жизнь изгнанников в Бургундии была почётна, безопасна и наполнена удручающим бездействием. Один только Карл любил артиллерию и понимал в ней толк. Он несколько раз очень подробно расспрашивал Анри о новых разрывных орудийных ядрах и жадно внимал пространным объяснением, пестрившим непонятными техническими терминами.

— Тебе не следует быть столь откровенным с этим юнцом, Анри, он не в меру горяч, — предупреждал дофин, — он всё время твердит о крестовом походе. Я не верю ему. Пушки ему нужны для чего-то другого.

— А вам понятны были мои объяснения, монсеньор?

— Сказать по правде, нет, Анри.

— Не расстраивайтесь, монсеньор, эту тарабарщину никто не поймёт, — и оба от души рассмеялись.

Как всегда, они отлично поняли друг друга. Зависть к Бургундии и страх перед нею глубоко коренились во французских сердцах, и даже в этой почётной ссылке у гостеприимных и радушных хозяев Людовик и его соратники не могли от них избавиться. К тому же Карл Шароле обладал необузданным нравом и был склонен впадать в крайности, в противоположность самому дофину, сознательно и последовательно избегавшему их всю жизнь и инстинктивно не доверявшему максималистам.