— Так, как и должна называться последняя песнь поэта — «Большое завещание Франсуа Вийона». И в ней, отрешившись от земных радостей, я оставляю все мои надежды и чаяния моим друзьям и моим врагам. Особенно врагам.

Он выглядел больным, и голос его звучал устало.

— Ты должен прислать мне твоё творение, — сказал Людовик, памятуя о том, что все поэты расцветают, когда у них просят их сочинения, — и, поскольку ты испытываешь денежные затруднения, — в самом деле, кто же их не испытывает, даже короли! — я попрошу твоего доброго покровителя из Бестурне вернуть тебе старое место в его монастыре. Вы не в ссоре?

Вряд ли они были в ссоре.

— Я не знаю. Я сомневаюсь. Я почти во всём сомневаюсь.

— Он вернёт тебе место, как только я скажу ему, — продолжал Людовик, — скоро ты оправишься и снова станешь прежним Франсуа Вийоном. Поедешь к нему?

— Мне всё равно, куда ехать, — отвечал Вийон безразличным тоном.

И он поехал, как вскоре узнал Людовик по его счёту за вино, присланному прелатом Бестурне — король оплатил его. За счётом последовала рукопись «Большого завещания».

Людовик не мнил себя знатоком поэзии — она редко приносила реальную пользу, но даже стихам он на сей раз не нашёл применение. Никогда не забывая о Сомме и желая польстить самолюбию талантливого бургундца (увы, не француза!), он послал экземпляр Филиппу де Комину.

Комин от души смеялся.

«Отличная поэзия, даже великая поэзия. Но епископ Менгский многое бы отдал, чтобы эти стихи никогда не были написаны», — отвечал он в любезном письме.

Король сразу же попытался воспрепятствовать распространению «Большого завещания», но было уже поздно. Вся страна к тому времени потешалась над злосчастным епископом, который мог защититься от града насмешек гордым и угрюмым молчанием. Людовик остался недоволен всем этим. Он охотно выслушал бы и противную сторону. Однако из истории с епископом он вынес, по своему обыкновению, важный урок — даже жалкий клочок бумаги, вышедший из-под пера праздного сочинителя, превращается в грозное оружие, если народ на стороне поэта.

Король решил продлить свою поездку по королевству, так как у него появилось чувство, которое подтвердил Оливье Лемальве, что народ постепенно привыкает к непосильным налогам. А почему бы и нет? Привык же цирюльник к своему горбу. Сам он привык к некоторой хилости, которой всегда отличался. Он ощущал, как вместе с золотом, наполняющим казну, к нему возвращается капля за каплей былое народное обожание. Недалёк тот день, когда он сможет вернуть себе и города на Сомме. Там, там, за этой рекой, за этими укреплёнными холмами лежали безопасность и покой Франции. Он не мечтал о богатстве и роскоши для себя. Он не тратил ни су на мистерии и пышные увеселения, как это делал его дядя Бургундия, он не устраивал пустых и бессмысленных театральных представлений, как его дядя Рене. Шарлотта беспрестанно умоляла его одеваться хотя бы не хуже его цирюльника. Он хотел денег только для Франции, денег, что превратят её в единое сильное, окружённое непроницаемой стеной государство, и ради этой великой цели он был готов, если понадобится, завалить целые реки трупами изменников, стоящих на его пути.