Он готов был вызвать управляющего банком на поединок: клочок бумаги в обмен на целый бушель бесценных украшений! За кого принимают его они? Но почтенный итальянец несколько часов втолковывал ему, что банк Сен-Джорджио выдаёт подобные бумаги с 1148 года и что за триста лет не было случая, чтобы он не выполнил своих обязательств. «Это — всё равно что дать священный обет и оставаться верным ему, сьер Жан...»

— Ну, это я ещё понимаю. Что же вы сразу так и не сказали?

— Молодым господам бывает трудно объяснить все сложности коммерческих операций, — улыбнулся управляющий. — Но король всё поймёт.

— Я буду охранять это как зеницу ока, — сказал сьер Жан, глядя на бумажку с новым уважением.

— В этом нет необходимости. Никому, кроме короля, денег по ней не выдадут. Для других она никакой ценности не представляет.

— Чудеса! — сказал Жан.

— Да, это чудо, молодой человек, — чудо кредита.

Жан желал, чтобы его миссия состояла в охране королевы. Он чувствовал, что это дело рыцарское. В мягком воздухе Италии витала некая утончённость, а Жану был близок простой, бодрящий климат Франции. В этом, хотя он и был человеком короля, Жан сходился со старомодными мятежными аристократами, и здесь давала себя знать его благородная кровь. Он недоумевал, почему король выбрал именно его для поездки в Италию; скорее он бы принял приглашение стать конюшим у принца де Фуа, который чем-то необъяснимо привлекал его, именно поэтому, увидев, что принц попал в затруднительное положение на поле боя у Монтлери, Жан решил нарушить все условности...

Но, впрочем, как и королевская семья, он не вернулся во Францию сразу. Добравшись до Шамбери, он получил приказ короля, означавший дальнейшую задержку. По причине ухудшения здоровья герцога Людовико, писал король, королева решила остаться с отцом на несколько месяцев. Сьеру Жану вменялось в обязанность оставаться с ней. Однако кредитное письмо следовало отослать в Париж немедленно, и королевский герольд уже ждал письма, чтобы переслать его скоростной курьерской почтой короля. Жан чувствовал, что получил щелчок по носу, что его отстранили и выбросили из сердца. При этом его служба была безусловно почётна, и хоть он был разочарован, основания жаловаться не имел.

Из самого сердца королевства Людовик управлял всем и вся. Это стало его основным и любимым делом, и никто со времён римских императоров не преуспел в нём так, как он. Никто с тех давних пор не строил таких замечательных дорог, что открывало большие возможности. И даже когда дороги стали так хороши, что итальянцы — признанные лидеры в области всяких новшеств того времени — прислали своих мастеров учиться, Людовик не был удовлетворён. Теперь уже французские лошади оказались слишком тихоходными, чтобы можно было извлекать из превосходных дорог все преимущества. Чтобы раздобыть лучших лошадей, он обратился к принцу де Фуа, и тот прислал ему несколько сот лучших испанских скакунов из конюшен своего тестя короля Арагонского. Людовик поставил разведение с истинно королевским размахом. У этих испанских скакунов была арабская кровь, и они были столь же быстрыми, сколь и выносливыми. Скрещённые с французскими, они дали великолепную новую породу. Но воображение короля не ограничивалось лошадьми: существовало кое-что, способное двигаться быстрее лошадей, и не требовало дорог.