Хили отшатнулся, испуганно, тоненько всхлипнул. Но Фариш просто отпихнул его с дороги и протопал вверх по лестнице. Он тряс головой и говорил что-то злым, отрывистым голосом (“…вот уж не стоит, вот уж не советую.”), будто бы за ним по ступенькам карабкалось какое-то невидимое, но совершенно реальное существо фута в три ростом и вот к нему-то Фариш и обращался. Внезапно он даже рукой взмахнул, будто оплеуху отвешивал – со всего размаху, словно и впрямь ударил что-то живое, какого-то злобного, увязавшегося за ним горбуна.

Хили и след простыл. Вдруг на Гарриет упала чья-то тень.

– А ты кто?

Гарриет вздрогнула, вскинула голову и увидела, что перед ней стоит Дэнни Рэтлифф.

– Значит, просто увидела? – спросил он, уперев руки в боки, встряхнув головой, чтобы челка не лезла в глаза. – А где ж ты была, когда нам тут все окна побили? Откуда она взялась? – спросил он брата.

Гарриет с ужасом уставилась на него. У Рэтлиффа вдруг резко побелели ноздри, и Гарриет поняла, что отвращение написано у нее на лице крупными буквами.

– Чего пялишься?! – рявкнул он. Одет он был в джинсы и аляповатую футболку с длинными рукавами и вблизи оказался очень смуглым и по-волчьи поджарым, под кустистыми, тяжелыми бровями – чуть раскосые глаза, которые смотрели будто бы сквозь нее, от чего Гарриет сделалось не по себе. – Чего тебе не по вкусу?

Проповедник, который, похоже, здорово разволновался и то и дело оглядывал улицу, скрестил руки на груди, засунул ладони под мышки.

– Не бойся, – сказал он уж чересчур дружеским фальцетом. – Мы не кусаемся.

Гарриет, конечно, очень перепугалась, но все равно заметила у него на руке расплывшуюся синюшную татуировку и гадала, что за рисунок там наколот. И разве бывают у проповедников татуировки?

– Что такое? – спросил проповедник. – Лица моего напугалась? Говорил он вполне любезно, но потом безо всякого предупреждения вцепился ей в плечи, и его лицо вдруг очутилось у нее прямо перед глазами, будто бы он хотел ей доказать – да, такого лица и впрямь нужно бояться.

Гарриет застыла от ужаса, но страшнее ожога (глянцево-красного, с блестящими, кровавыми жилками незажившей кожи) было то, что он ухватил ее за плечи. Из-под влажного, без единой реснички века посверкивал глаз проповедника – яркий, будто осколок синего стекла. Внезапно он резко взмахнул сложенной ковшиком ладонью, будто хотел ее ударить, но когда Гарриет дернулась, просиял:

– Эй, эй, эй! – торжествующе воскликнул он.

Он коснулся ее щеки, легонько, омерзительно погладил костяшкой пальца, и вдруг ни с того ни с сего сунул ей прямо под нос измятую пластинку жвачки.