Последние рабочие дни Иды были очень похожи на те несколько дней перед смертью Вини: бесконечные часы на кухонном полу возле коробки, где лежал кот – еще вроде бы живой, но тот Вини, которого они знали и любили, тот уже давно их покинул. “Горошек «Ле Сюр»” было написано на коробке. Так велико было отчаяние Эллисон, что черные буквы намертво отпечатались в ее памяти. Она лежала, уткнувшись носом в эти самые буквы, стараясь дышать в такт частым судорожным всхрипам кота, как будто своим дыханием хотела поддержать его на плаву. И какой же огромной ей с пола ночью виделась кухня – сплошные тени. Да и теперь смерть Вини отливала восковым блеском линолеума в кухне у Эди, трещала по швам, как ее застекленные буфеты (толпа тарелок набилась рядками на галерку и беспомощно на них таращилась), горела дурацким румянцем красных посудных полотенец и вишенок на занавесках. Глупые, добродушные вещи – картонная коробка, занавески в вишенку, горка пластиковых контейнеров – теснились теперь в горе Эллисон, бодрствовали с ней вместе, несли долгую, страшную ночную вахту. Теперь уходит Ида, и опять только вещи и могут выразить печаль Эллисон, разделить ее с ней. Мрачные ковры, мутные зеркала, сгорбленные, пригорюнившиеся кресла, даже старинные напольные часы застыли, будто вот-вот забьются в рыданиях. В серванте умоляюще заламывали руки фарфоровые венские волынщики и долтоновские девицы в кринолинах – чахоточный румянец, растерянные, запавшие глаза.

У Иды было полно дел. Она вымыла холодильник, разобрала и вычистила все кухонные шкафы, испекла банановый хлеб, сделала несколько кастрюлек мясного рагу, обернула их фольгой и поставила в морозилку. Она болтала и даже напевала что-то себе под нос, и вроде как совсем не унывала, суетилась, хлопотала, только вот Эллисон ни разу в глаза не взглянула. Однажды Эллисон показалось, что Ида плачет. Она робко застыла в дверях.

– Ты плачешь? – спросила она.

Ида Рью аж подпрыгнула – прижала руку к груди, рассмеялась.

– Да Господь с тобой! – отозвалась она.

– Ида, тебе грустно?

Но Ида только головой покачала и снова принялась за работу, а Эллисон убежала к себе в комнату и разревелась. Потом она будет жалеть, что целый час проплакала в одиночестве, когда у них с Идой оставалось так мало времени вместе. Но до того тоскливо было тогда смотреть, как Ида, отвернувшись, протирает кухонные шкафчики, до того тоскливо, что потом от одних воспоминаний горло у Эллисон перехватывало удушливой паникой. Казалось, что Ида уже уехала, что теплая, основательная Ида в белых тапках на резиновой подошве уже успела стать прошлым, призраком, хоть и стояла перед ней на залитой солнцем кухне.