И ведь она многого и не просила. Но Гарриет просто трясло от такой несправедливости. А когда ей хотелось поговорить, мать ее что, слушала? Поэтому она молчала, упрямо глядела в энциклопедию (как же трудно было не двигаться, не отвечать!) и вспоминала, как однажды, заливаясь слезами по Иде, забрела в спальню матери, а мать так вяло, царственно отмахнулась от нее одним пальчиком, одним пальцем…

Вдруг мать встала и уставилась на нее сверху вниз. Улыбка у нее стала колкой и тонкой, будто рыболовный крючок.

– Ну, не смею мешать твоему чтению, – сказала она.

Гарриет тотчас же пожалела о своем поведении.

– Что, мама? – она спихнула энциклопедию с колен.

– Ничего.

Мать отвела взгляд, затянула потуже поясок халата.

– Мама! – крикнула ей вслед Гарриет, мать закрыла за собой дверь спальни – пожалуй, даже слишком чинно. – Мама, прости.

Ну почему она такая злобная? Почему она не может вести себя так, чтобы все ей были довольны? Гарриет все ругала себя, и колючие, неприятные мысли крутились у нее в голове даже после того, как она встала с дивана и поплелась спать. Ей было стыдно и горько не только из-за матери и не только из-за того, что происходило с ней сейчас, она винила себя во многом, и мучительнее всего было думать об Иде. А что если с Идой случится удар? Или ее собьет машина? Теперь-то Гарриет знала, и такое бывает: люди умирают, вот просто так, берут и падают замертво. Известит ли их тогда дочь Иды? Или, что куда вероятнее, решит, что дома у Гарриет до Иды никому и дела нет?

Укрывшись кусачим вязаным пледом, Гарриет крутилась, вертелась, выкрикивала во сне приказы и обвинения. То и дело комнату озаряли голубые вспышки августовских молний. Никогда она не забудет, как ее мать обошлась с Идой, никогда не забудет, никогда-никогда не простит. Но хоть она и злилась на мать, остаться безучастной к саднящей тоске матери у нее – почти – не получалось.

А уж когда мать начинала притворяться, что все в порядке, Гарриет делалось совсем невмоготу. Она сновала по дому в пижаме, вела себя будто какая-то пустоголовая бэбиситтерша, запрыгивала с размаху на диван к дочерям, которые, что и сказать, не знали, предлагала “поразвлечься”, как будто они все такие подружки, не разлей вода. На щеках у нее горел румянец, глаза сверкали, но за этим оживлением крылся какой-то до боли отчаянный надрыв, и Гарриет, глядя на нее, чуть не плакала. Мать предлагала поиграть в карты. Мать предлагала сварить ирисок – ирисок! Мать предлагала посмотреть телевизор. Предлагала поесть стейков в “Загородном клубе” – совершенно нелепая идея, тем более что ресторан при клубе по понедельникам и вовсе был закрыт, и придет же такое в голову. И она без конца приставала к Гарриет с пугающими расспросами. “Купить тебе бюстгальтер?” – спрашивала она. Или: “Может, пригласишь в гости подружку?” Или: “Хочешь, съездим к папе в Нэшвилл?”