– Быть не может, – Гарриет отказывалась в это верить.

Эллисон отвернулась. Она теперь густо подводила глаза, и вид у нее от этого делался уклончивый, нелюдимый.

– Только не говори, что не взяла у нее адрес! Ты нормальная вообще?

– Она мне его не давала.

– А ты спрашивала?

Молчание.

– Спрашивала или нет? Ну почему ты такая?

– Она знает, где мы живем, – сказала Эллисон. – Захочет – напишет.

– Солнышко, – крикнула мать из соседней комнаты – услужливый, невыносимый голос. – Ты что-то потеряла?

После долгой паузы Эллисон опустила глаза, снова взялась за ложку. Она омерзительно громко хрустела хлопьями, звук выходил похожим на многократно усиленный хруст насекомого в познавательной передаче, которое жует какой-нибудь лист. Гарриет отодвинулась от стола, заозиралась в бессмысленной панике: о каком городе говорила Ида, о каком же городе, и какая у ее дочери фамилия по мужу? Впрочем, даже если бы она ее знала – что толку? В Александрии у Иды не было телефона. Всякий раз, когда им нужно было связаться с Идой, Эди приходилось ехать к ней домой, хотя какой там дом – покосившаяся бурая хибарка посреди вытоптанного двора, ни тебе травы, ни дороги рядом, одна сплошная грязь. Как-то перед Рождеством, вечером, Эди поехала к Иде – отвезти ей мандаринов и пудинг – и захватила с собой Гарриет. Из ржавой железной трубы на крыше шел дымок. У Гарриет внезапно до боли перехватило горло, когда она вспомнила, как Ида, вытирая руки о грязный фартук, появилась в дверях и фары высветили ее удивленное лицо. Ида не пригласила их зайти, но дверь была открыта, и Гарриет с тоской и смятением разглядывала старые жестянки из-под кофе, накрытый клеенкой стол и висевший на крючке потрепанный свитер – насквозь пропахший дымом мужской свитер, который Ида всегда носила зимой.

Оставшись одна, Гарриет разжала кулак и принялась разглядывать порез на ладони. Руку она порезала себе сама, перочинным ножом, на следующий день после похорон Либби. Дома было тихо и душно от горя, и, ткнув ножом себе в руку, Гарриет неожиданно громко вскрикнула. Нож с лязганьем шлепнулся на пол в ванной. Из глаз у Гарриет, которые и без того опухли и покраснели от рыданий, снова брызнули слезы. Гарриет сжала руку в кулак, прикусила губу – кровь черными монетками падала на полутемную плитку, а она все вертела и вертела головой, смотрела то в угол, то в потолок, будто бы ждала, что откуда-то сверху придет помощь. Странно, но боль принесла с собой облегчение – ледяное, отрезвляющее, она встряхнула ее, привела в чувство, помогла сосредоточиться. “Когда болеть перестанет, – сказала она себе, – когда заживет, я уже буду меньше тосковать по Либби”.