– О-о-о-о, за что душу продашь? – напевал Фариш, тыча отверткой в ручку электрического консервного ножа Гам.

Он был в превосходном настроении. Зато у Дэнни оно было не очень – страх, нервяк и дурные предчувствия так и пробирали его до печенок. Он сидел в дверях своего трейлера, на алюминиевой лесенке, и ковырял окровавленный заусенец, а Фариш, раскидав вокруг себя посверкивающие цилиндрики, шайбы и металлические колечки, все мурлыкал что-то, с головой уйдя в работу. В этом своем коричневом комбинезоне он смахивал на безумного сантехника. Фариш методично прочесал бабкин трейлер, гараж и все сараи, пооткрывал все распределительные шкафы, расковырял полы и, пыхтя и ликующе посапывая, разломал каждый попавший ему под руку приборчик – все искал, нет ли где перерезанных проводов, недостающих деталей, спрятанных радиоламп, в общем, доказательств того, что кто-нибудь пытался вывести из строя их электронную аппаратуру.

– Щас! – отмахиваясь, огрызался он. – Сказал же, щас! – орал он, всякий раз, когда к нему подбиралась Гам, будто собираясь сказать что-то. – Как только время будет!

Впрочем, времени у него ни на что не было, и весь двор был так густо завален болтами, трубами, штепселями, проводами, выключателями, платами, металлическими обломками и обрезками всех размеров, что, казалось, будто тут разорвалась бомба и ее начинку разметало футов на тридцать.

В пыли валялось цифровое табло, выдранное из радиочасов – два белых нолика на черном фоне таращились на Дэнни, будто два выпученных мультяшных глаза. Фариш вертел и крутил консервный нож, что-то там считал и высчитывал, сидя в куче мусора, словно бы и вовсе ни о чем не думал, словно бы и не поглядывал на Дэнни с очень странной улыбочкой на лице. Нет, на Фариша не надо обращать внимания, к черту эти его тонкие намеки и сложные наркоманские загоны, но все равно – Фариш ведь точно что-то обмозговывал, и Дэнни очень нервничал, потому что не знал, что же именно. Потому что Дэнни подозревал, что вся эта бурная деятельность по поиску шпионов – сплошная показуха, только чтоб его, Дэнни, с толку сбить.

Он уставился на брата. “Я ничего такого не сделал, – твердил он себе, – просто посмотрел и все. Брать ничего не брал”.

“Но ведь хотел, и он это знает”. Да и этим дело не ограничивалось. За ним кто-то следил. Внизу, за башней, кто-то сидел в зарослях сумаха и кудзу. Там мелькнуло что-то белое, будто лицо. Маленькое такое личико. На склизкой, грязной глинистой тропинке остались отпечатки детских ног, они были глубокие, да еще и разбегались в разные стороны – от одного этого рехнуться можно было, так мало того, чуть дальше – возле валявшейся на тропинке мертвой змеи – он нашел свою черно-белую фотографию. Свою фотографию! Малюсенький школьный портрет, вырезанный из альбома, времен еще средней школы. Он поднял снимок и вылупился на него, не веря своим глазам. Все застарелые страхи, все прежние воспоминания всколыхнулись в нем, смешались с пятнистыми тенями, с красной глиной и вонью от дохлой змеи… Он чуть в обморок не грохнулся, до того дико было увидеть, как он – только помладше и в новой рубашке – улыбается сам себе с земли, с такой надеждой, с какой на деревенском кладбище со свежих, утопающих в грязи могил улыбаются с фотографий покойники.