18

18

Я уже неделю не решался позвонить Сесиль. Надеялся встретить ее в Люксембургском саду, но она не появлялась. Если бы мне хватило смелости вскрыть конверт, я бы его сжег, оставив Сесиль надежду. Франк в жизни не писал писем, а тут взял и написал. Лучше бы умер в тот самый момент, когда эта мысль пришла ему в голову! Мой брат мог остаться в нашей памяти человеком, которого все любили, но он никому не верил, врал и все разрушил. Он мог признаться, что любит другую и у них будет ребенок, и мы все равно помогли бы ему — все мы, даже Сесиль. Простить нельзя только ложь.

Прошло еще две недели. Я звонил Сесиль утром и вечером. Она не снимала трубку. В обед я ждал ее у фонтана Медичи, чтобы отвлечься, пытался читать «Парус судьбы»[142] или фотографировал скульптуры, освещенные пробивающимися сквозь листву солнечными лучами. В какой-то момент — я как раз смотрел на Ациса и Галатею — меня осенило: Сесиль меня ненавидит. Винит за случившееся. Я принес ей дурную весть и был родным братом последнего из мерзавцев. Нужно объяснить, что у меня нет ничего общего с Франком, что мы разные люди, что он посредственность и не заслуживает ни капли сочувствия. Сесиль должна забыть Франка, считать его дурным сном. Я скажу, что отрекаюсь от брата, изгоняю его из своей жизни и своих мыслей. Я хотел попытаться убедить Сесиль, что мы должны жить так, словно Франка никогда не было на свете, пообещать, что больше не будем произносить его имя вслух. Пусть перевернет страницу и думает только о будущем. Я побежал к ней. Звонил целых десять минут, потом открыл дверь своими ключами. Свет в квартире не горел, понять, как долго отсутствует Сесиль, было невозможно.

* * *

Я ходил на усыпляюще-скучные занятия и читал. Закончил «Льва» и «Парус судьбы», вернул книгу Игорю, и он дал мне другие романы Кесселя, тоже с дарственной надписью. Игорь очень ими дорожил и считал, что я глотаю книги, не вдумываясь в содержание. Мы поторговались и сошлись на двух книгах зараз. Когда я заканчивал очередную порцию, мы жарко обсуждали содержание и никогда не соглашались друг с другом. Игорь высоко ценил лиризм Кесселя и мистицизм, свойственный его произведениям; меня же привлекал отточенный до документальности стиль и психологизм. Я читал на всех уроках, положив книгу на колени, и был совершенно уверен, что трачу время как надо. Николя толкал меня локтем или коленом, если преподаватель выходил из-за стола или если ему вдруг казалось, что я слишком увлекся.

* * *

В воздухе разносился колокольный звон. Колокол на башне Хлодвига[143] звонил особенным звоном. В класс вошел сторож и что-то прошептал на ухо преподавателю испанского.