– Поэт, – вскричал Бойди, кидаясь на колени. – Кто знал бы, сколько раз за эти годы я себя спрашивал, лекарство ли содержалось в кольце или, часом, отрава. Но ты доказал сейчас, что Фридрих погиб еще раньше, по вине то ли Гийота, то ли Борона, то ли обоих сразу, благодаренье Всевышнему!

– Брось ты об этом, – громко перебил Поэт. – Важно намерение. Но за намерения ответишь не мне, а Богу. Мне нужна Братина. Давай ее.

Бойди дрожащей рукой стал ковырять голову, три раза поддел сургуч, но тот залип прочно. Борон с Гийотом отошли подальше от Бойди, тот, навалившись на заклятую мощехранительницу, колол кинжалом, как искупительную жертву. Нанес четвертый удар, голова открылась, там оказался очередной череп.

– О все распроклятущие святые, – прохрипел Поэт, выходя из-за алтаря.

– Он был воплощенная картина ненависти и помрачения, сударь Никита, и я не узнавал стародавнего знакомого. В то же время я лихорадочно восстанавливал в памяти тот день, ту самую минуту, когда вошел в комнату с реликвариями сразу после того, как Ардзруни предложил нам разобрать по голове и взять в странствие, и, естественно, вскоре после того, как Зосима подменил один из черепов Братиной. Я взял в руки одну голову, как мне припоминалось – самую левую, внимательно посмотрел на нее. И водворил на ларь обратно. Сейчас я тщился восстановить в памяти все те движения, которые совершил пятнадцатью годами раньше, и все четче видел, как я возвращаю голову на ларь, но ставлю справа, последней справа в ряду. О, следовательно, Зосима, когда пришел за головой перед побегом, поскольку помнил, что подмененная – самая первая в ряду, ее и взял, а это была вторая. Когда мы брали по очереди головы в момент отъезда, я взял последним: самую правую. Бесспорно, это и была подмененная. А еще, помнишь, я сохранил, не сообщая никому, реликварий Абдула. Праксею требовалось отдать одну из двух имевшихся голов: я вынул ее не глядя. Но я уверен, что тогда вынулась Абдулова. Я понял это, потому что она у Праксея в руках отворилась легко, печать ведь успел перед тем разломать Ардзруни. Так я пятнадцать лет протаскал Братину в сумке, про то не зная? Я был так убежден в своем выводе, что не торопился и открывать голову. Но, поразмыслив, все же открыл ее, постаравшись не делать шуму. Даже в полутемном закутке я разглядел, как лежит в металлической голове Братина, обратив края к затылочной части и выпирая шаровидным днищем.

Поэт вцеплялся в платье всех троих по очереди и осыпал их проклятиями и требовал прекратить шуточки. Им овладел, похоже, бес. Баудолино тогда аккуратно поставил голову за колонной, вышел из темноты и сказал: – Вообще-то Братина у меня.