— Есть часы у тебя? — спросил Граньола.

— Часов нет, но с одиннадцати, как улягутся, я сяду в столовой и начну следить за временем по ходикам.

За ужином голова горела, после ужина я делал вид, будто слушаю радио и смотрю марки. Напряжение усугублялось тем, что папа в этот вечер оставался дома. Из-за тумана он не рискнул возвращаться в город и отложил выезд на утро. Однако в спальню он ушел довольно скоро после ужина, а с ним и мама. Занимались ли еще мои родители любовью? Им было за сорок. Этот вопрос возник у меня только сейчас. Сексуальная жизнь матери и отца, полагаю, пребывает для всех заповедной. Первичная сцена — бредни Фрейда. Так и будут родители показываться детям! Еще чего! Но вдруг припомнилась обрывистая полуфраза мамы, с подругами, где-то в самом начале войны, то есть ей незадолго до того исполнилось сорок (и с сильно наигранным оптимизмом она заявляла: «Подумаешь. Жизнь начинается после сорока»). Так вот, фраза: «О, мой Дуилио в былое время своего не упускал…» Это когда? До рождения Ады? А после этого они не совокуплялись? «Кто знает, чем утешается Дуилио в городе один, с секретаршей», — пошучивала мама в доме деда. Но, похоже, она и впрямь шутила. Интересно, бедный папа, под беспрестанными бомбежками, сиживал там с кем-нибудь рука в руке?

В одиннадцать, дом весь погрузился в молчание, я сидел в столовой, в темноте. Время от времени чиркал спичкой, чтобы разглядеть ходики. В четверть двенадцатого встал и отправился в туман, в гору, к мадонниной часовне.

Главное чувство — страх. Тогда? Или ныне? Роятся образы. Может быть, рядышком со мной кружат кромешницы? Может, они взаправду поджидают в ближнем лесочке, который я не могу разглядеть через туман? Обольстительные (какие там беззубые старухи! они в платьях с шлейфами!) и страшные — у них пулеметы, они стреляют, распыляют меня в симфонии алых брызг. То, что я видел, не имело ни основания, ни смысла, ни взаимосвязанности…

Граньола заругался, что я опаздываю. Тут я заметил, что он дрожит. А я уже не дрожал. Теперь я был совершенно в своей стихии.

Я-то знал дорогу вдоль и поперек, а вот Граньола каждый шаг стонал, что, ой, падает, и я его подбадривал. Я был командующим. Знал, как пройти по дороге через джунгли, даже если по соседству туги Суйод-хана. Вытанцовывал ногами сложный ритм, как будто партитуру разыгрывал. Полагаю, именно таким образом играет пианист — руками, разумеется, не ногами. Я шел уверенно. Граньола, тащившийся за мной, все спотыкался. Кашлял. Приходилось оборачиваться, брать за руку. Туман был плотен и густ, но в полуметре друг друга видно. Натягивалась веревка, из непроницаемого водного пара выникал Граньола. Туман разреживался, Граньола вырисовывался разом, будто Лазарь, ухитрившийся размотать свои погребальные бинты.