– Как у нас?
– Немного похоже.
Альберт заворочался на своем тюфяке. У него разнылась нога.
– Тогда почему ты против?
– Логичный вопрос. Если въедет несколько тысяч, то места хватит для всех. Но оглянись вокруг, сколько беженцев стремится на корабли. И с каждым днем их все больше. Десятки тысяч. Сотни тысяч. А ведь существует критическая масса.
– А сколько арабов там живет? – спросил Мориц. – И сколько евреев?
– Когда мы туда ездили, в двадцатом году, британцы как раз провели перепись населения. Семьсот тысяч арабов и семьдесят тысяч евреев. Приезжающие евреи активно покупали землю и строили поселения. Раньше там жили только ортодоксальные евреи, небольшим числом, в добром соседстве с мусульманскими и христианскими арабами.
– Раньше – это когда?
– До того, как Англия пообещала евреям родину в Палестине. В Первую мировую войну. С тех пор иммиграция возросла многократно, и местное население все больше стало опасаться, что потеряет свою страну. Начались восстания, протесты, появились убитые с обеих сторон. Арабы все еще в большинстве, их, может быть, две трети. Но сионисты прибывают уже не гостями, они хотят
Альберт отложил в сторону книгу и очки.
– Разве освобождение нашего народа должно привести к закабалению другого?
– Но нам эту землю обещал Господь! – воскликнула Ясмина. – Мы тогда вернулись в обетованную землю из египетского рабства, теперь мы едем туда из этих лагерей.
Альберт усмехнулся:
– Теодор Герцль не верил в Бога. Так же, как и Леон не верит. Тогда откуда же им знать, что Господь пообещал нам эту страну?
– Папа́! Почему ты вечно отвечаешь вопросом на вопрос!
– Чтобы ты могла воспользоваться своим разумом!
Ясмине трудно было возразить отцу, на чаше весов которого знаний имелось куда больше. У нее же было только чувство, и чувство было ее правдой. Но теперь, в отличие от прежних лет, она была с этим чувством уже не одна, нет, уже целый поток пронизывал большое тело народа, о котором говорил рабби Тейтельбаум. Доводы папа́ логичны, но его реальность по-прежнему была умозрительной – он все выводил из идеальной справедливости. Но разве мир справедлив?