Милли вздрагивает:

– Чего это ради тебе приходят в голову такие мысли?

– Посмотри на нее.

Верино личико почти такое же белое, как больничная простыня, на которой она лежит. Перебинтованные руки продолжают кровоточить. Температура колеблется от 104 до 106 градусов по Фаренгейту, и ничто не помогает: ни прохладные ванны, ни обтирание спиртом, ни внутривенные уколы жаропонижающего. Неподвижным тревожным взглядом Мэрайя следит за тем, как Верины ноздри слегка шевелятся в такт слабому биению сердца.

Милли, сжав губы, выходит в коридор, к стойке дежурной медсестры.

– Колин Уайт звонил? – спрашивает она, зная, что в палате телефон отключен, чтобы звонки не будили Веру.

– Нет, миссис Эпштейн. Как только позвонит, я вас сразу же позову.

Вместо того чтобы вернуться к внучке, Милли идет дальше по коридору, прислоняется к стене и закрывает лицо руками.

– Миссис Эпштейн?

Быстро вытерев слезы, она видит доктора Блумберга и, шмыгнув носом, говорит:

– Не обращайте на меня внимания.

Они синхронно идут, замедляя шаг по мере приближения к Вериной палате.

– С прошлой ночи были какие-нибудь изменения?

– Я не заметила, – отвечает Милли, останавливаясь у порога. – Меня тревожит состояние Мэрайи. Может, вы сможете что-нибудь сказать?

Доктор Блумберг, кивнув, входит в палату. Мэрайя, на долю секунды подняв глаза, видит, что медсестры расступаются, подпуская его к кровати. Он пододвигает стул и садится:

– Как вы?

– Мне бы больше хотелось поговорить с вами о Вере, – отвечает Мэрайя.

– Ну, я пока не знаю, чем ей помочь. А вот вам… Вы, может быть, хотите принять снотворное?

– Я хочу, чтобы Вера проснулась и отправилась вместе со мной домой, – твердо произносит Мэрайя, не отрывая взгляда от ушной раковины дочери.

В пору Вериного младенчества она иногда смотрела, как кровь течет по жилкам под тоненькой кожей, и ей казалось, что она видит кровяные клетки, видит энергию, циркулирующую по крошечному тельцу.