– Я бы отпустил нелестный комментарий по поводу американской молодежи, – говорит Лео, настояв на том, что заплатит за мой латте, – если бы не был впечатлен тем фактом, что она читает не «Пятьдесят оттенков серого».

– Может, это поколение спасет мир, – говорю я.

– Разве не каждое поколение думает так о себе?

А мое? Или мы настолько заняты собой, что даже не подумали поискать ответы в опыте других? Разумеется, я представляла, что такое Холокост, но, даже узнав, что моя родная бабушка пережила его, старательно избегала задавать вопросы. Была ли я слишком апатичной или напуганной, чтобы считать, будто такая давняя история может иметь какое-то отношение к моему настоящему или будущему?

А поколение Джозефа? По его словам, в юности он верил, что мир без евреев станет лучше. Так что́, он расценивает результат как неудачу? Или как пулю, от которой увернулись?

– Я все думаю, какой же из них настоящий, – говорю я себе под нос. – Тот, что писал рекомендации для поступления в колледж сотням ребят, вел бейсбольную команду к стадии плей-офф на чемпионате штата, делится булочкой со своей собакой, или тот, кого описывала моя бабушка?

– Вероятно, тут нет однозначного ответа, – говорит Лео. – Он может быть и тем и другим.

– Значит, ему пришлось каким-то образом избавиться от угрызений совести, чтобы творить то, что он делал в лагере? Или у него ее просто не было?

– Это имеет значение, Сейдж? У него явно не было представления о добре и зле. А если бы было, он не стал бы выполнять приказы, вынуждавшие его совершать убийства. Убив один раз, он уже не мог снова стать совестливым, это было бы подозрительно, как обретение Бога умирающим на больничной койке. Так какая разница, был ли он святым в последние семьдесят лет? Это не оживит убитых им людей. Он это знает, иначе не стал бы искать у вас прощения. Чувствует, что пятно с него так и не смыто. – Лео подается ко мне. – Вы знаете, в иудаизме есть два греха, которые нельзя простить. Первый – это убийство, потому что молить о прощении нужно потерпевшую сторону, а как это сделать, если жертва зарыта на шесть футов под землю. Но второй непростительный грех – это опорочить чье-то честное имя. Как мертвый не может простить убийцу, так и доброе имя невозможно восстановить. Во время Холокоста евреев убивали, их репутацию мешали с грязью. Так что не важно, как сильно Джозеф раскаивается в своих поступках, счет все равно два – ноль не в его пользу.

– Тогда зачем пытаться? – спрашиваю я. – Зачем он семьдесят лет совершал добрые дела и приносил пользу обществу?