– Вы получили вердикт?

– Еще нет. Сегодня выходной. – Я набрала в легкие побольше воздуха. – Шэй, у меня для вас плохая новость. Ночью умер Люций.

Свет на его лице померк.

– Люций?

– Мне жаль.

– Он начал поправляться.

– Боюсь, что на самом деле нет. Так только казалось, – вздохнула я. – Я знаю, вы думали, что помогли ему. Знаю, что хотели помочь. Но, Шэй, никто не сумел бы. Он умирал уже тогда, когда вы встретились.

– Как и я, – сказал Шэй.

Он склонился, словно под тяжестью своего горя, и заплакал. Мне тоже стало очень больно. Ведь если посмотреть в суть вещей, различие между Шэем и любым другим человеком не так уж велико, зато у них есть много общего. Возможно, волосы у меня причесаны и я могу связать слова в предложение. Может быть, меня не осудили за убийство. Но если бы мне сказали, что мой единственный в этом мире друг покинул его, я тоже, рыдая, упала бы на колени.

– Шэй… – сказала я, в смятении подходя к нему.

Почему же никак не найти в нужный момент слова утешения?

– Не трогайте меня! – прорычал Шэй, дико сверкая глазами.

Я уклонилась в последний момент, когда он бросился на меня, пробив кулаком двойное оконное стекло, отделяющее нас от охранника.

– Он не должен был умереть! – прокричал Шэй.

Его рука оставила на тюремном комбинезоне кровавый след, как тропу сожаления. Ко мне на помощь прибежали надзиратели, а Шэя отправили в лазарет зашивать порезы – доказательство того, как будто кто-то из нас в нем нуждался, что Шэй уязвим.

В конце неполной средней школы на уроке полового воспитания преподаватель обсуждал с нами тот мучительно очевидный факт, что некоторые из нас созреют не так быстро, как наши соученики. Это не обязательно было рассказывать кому-то вроде меня, у которой размер талии превышал обхват груди, или Шерил Отенски, которая засветилась перед другими шестиклассниками на собрании со своими месячными, потому что была в белых брюках. Преподаватель окрестил нас запоздалыми цветочками.

Тогда я объявила матери, что у меня бубонная чума, и на три дня осталась в постели, лежа под одеялом и мечтая чудесным образом пропустить лет десять-пятнадцать, когда моя жизнь станет более приятной.

Увидев Шэя, я испытала непреодолимое искушение сделать то же самое. Если я скажусь больной на время вынесения вердикта, будет ли это означать, что истец по умолчанию проиграет?

Тем не менее, вместо того чтобы поехать домой, я почему-то поехала в противоположном направлении, свернув к отделению скорой помощи. Я чувствовала себя настолько ошарашенной, что это смахивало на клинический случай. Но не думаю, что даже самый способный врач может исцелить прозревшего скептика: вопреки своей уверенности я не могла разорвать эмоциональную связь со своим клиентом. Я говорила себе, что дело не в проблеме смертной казни в Америке. И не в моей адвокатской карьере. Дело в человеке, сидящем рядом со мной, – человеке, чей запах я научилась узнавать (шампунь «Хед энд шоулдерс» и резкое хозяйственное мыло), чей голос стал мне знакомым (грубый, как наждачная бумага, с запинающимися словами), – и этот человек очень скоро умрет. Я не так уж хорошо знала Шэя Борна, но это не означало, что, уйдя из жизни, он не оставит в моей жизни пустоту.