– Ну, мы же будем служить мессу и все такое…

Мне страшно, Арнау. Я боюсь смерти.

– Мы умеем вести себя прилично. Не беспокойся.

– Почему ты такая грустная?

Моральная власть сына. Теперь сын повелевает тобой и хочет знать, почему ты так печальна. А ты, как все дети, не говоришь ему, что у тебя проблема в семейной жизни и еще одна – с грудью, хотя неизвестно, в таком ли порядке значимости следует их расставлять. А еще судьба учителя-маки, окутанная ложью, которую ты хочешь разоблачить, сама толком не ведая зачем, видимо для того, чтобы спастись самой, чтобы не чувствовать себя виноватой. Жизнь необыкновенно сложна, потому что я очень хочу сказать тебе, что я больна и моя болезнь внушает мне животный страх. Но одновременно я не хочу тебе этого говорить, потому что не хочу, чтобы ты обо мне молился, не хочу, чтобы молитвы смешивались с химиотерапией; чтобы быть последовательной, не утратить цельности, Арнау, понимаешь меня? А вот Жорди вдруг утратил всю свою цельность, которую я в нем видела. Молчание убивает меня, потому что я умираю от желания снова и снова повторять тебе, что я тяжело больна, что мне должны удалить правую грудь и я очень надеюсь, что осложнений не будет; доктор говорит, что осложнений быть не должно, что мне повезло, но я спрашиваю себя, какое же это везение, когда тебе должны удалить грудь.

– Да так, ерунда.

Тина подошла к Арнау и погладила его по голове. Оглядела его. Ей не доставляло никакого удовольствия видеть его во всем черном, в этом мрачном монашеском облачении. Никакого удовольствия. Как бы там ни было, у нее было явственное ощущение поражения, но она ничего не сказала, не желая причинять ему боль.

Когда, приехав в монастырь, Тина попросила привратника вызвать Арнау, монах высказал ей от имени общины свое недоумение, поскольку время для приема гостей совсем не подходящее, но она настаивала, говоря, что приехала издалека (какая глупость, в Монтсеррат все приезжают издалека). И что ей надо сообщить ему срочное известие, ну пожалуйста, и брат привратник скромно удалился, и вскоре еще более скромно вернулся, и, не говоря ни слова, провел ее в безликую комнатку, в убранстве которой сквозило тщетное намерение придать ей некую индивидуальность. На стене – изображение незнакомого уголка величественной горной цепи в зеленых и охровых тонах, подражание Миру, но подписанное неким Куско или Куссо. Атмосфера в помещении была пропитана специфическим, не поддающимся определению запахом. Тина прождала в одиночестве минут пять, думая интересно, куда это они пошли его искать, монастырь-то огромный. В сад, в ризницу, в библиотеку, на кухню… все на расстоянии тысячи километров. В этот момент дверь, ведущая в приемную для посетителей, отворилась, и она услышала шаги, приближавшиеся к комнатенке, где она сидела. Какой-то монах… Нет, Арнау. Арнау в черном одеянии, с коротко подстриженными волосами, здоровыми, густыми, но очень короткими. Без бородки. Беглец, нашедший приют в монастыре. Арнау, переодетый монахом. Боже мой. И удивительно-белые руки, скрывающиеся, словно пугливые рассветные голубки, в черных одеждах, и безмятежная улыбка… Мама, сказал он, что такое, у вас что-то случилось? Тогда она молча обняла его, потому что вид Арнау в монашеском облачении лишил ее дара речи. И ведь она не могла рассказать об этом Жорди. Хранить столько всего в себе невыносимо, это очень больно, в конце концов.