– Это все, что есть? – спросил он о бумагах.

– Нет, это только часть.

– Я хотел бы прочесть все.

– Теперь ты веришь?

– Не знаю. Может быть. Но дело не в том, чтобы верить или не верить, а в том, правда это или нет.

Они помолчали. Через какое-то время Жауме, по-видимому, вернулся из мысленных странствий по тетрадям Ориола и сказал так ты думаешь, эту мою-доченьку-не знаю-как тебя зовут, на самом деле зовут Жоаном.

– Ну да. Его звали Жоаном. А теперь его зовут Марсел, и я знаю, кто это.

Жауме Серральяк не мог поверить, что Марсел Вилабру, который рос у него на глазах и постепенно становился столь же загадочным, столь же неприкасаемым и столь же надменным, как его мать, вовсе не сын сей загадочной, неприкасаемой и надменной матери, а ребенок чахоточной, как и моя Роза, женщины, которую тоже звали Роза, и учителя, который, возможно, был предателем, а возможно, героем. И с изумлением услышал, как Тина в конце своих объяснений говорит ему не знаю уж, по какой причине, но сеньора Элизенда тайно усыновила его.

– Ты можешь это доказать?

– Мне известно лишь то, что я тебе рассказала. А где сейчас этот самый Марсел? Ты знаешь?

– Живет в Барселоне. Я тебе… – И внезапно испуганно: – Слушай, ты что, плакала?

Серральяк неожиданно для себя провел двумя шершавыми, но мягкими пальцами по ее щеке почти с той же нежностью, с какой он обычно поглаживал камни. Осознав, что он сделал, каменотес резко отдернул руку с той же поспешностью, с какой прячет свои рожки улитка.

– Прости, это не мое дело.

Тина взяла бумаги Ориола. Уставилась на них, чтобы не отвечать на бесцеремонный вопрос, и прочла доченька, сегодня ночью я пишу только для тебя. Некоторые страницы я написал с надеждой, что их прочтет и твоя мама, но если она прочтет сегодняшние мои строки, то сразу поймет, что они для тебя. Сегодня я грущу. Тебе нравится моя собака? Как мне сказали, это спрингер-спаниель. Он верный и смышленый, прибежал сюда издалека и, думаю, когда немного окрепнет, уйдет обратно, поскольку, по всей видимости, полагает, что в расколотой на части Европе еще живет надежда.

Я знаю, у меня мало времени. Безумство последних месяцев на днях выльется в акцию, которая, будет она удачной или нет, скорее всего, раскроет мою истинную роль, и тогда мне придется бежать во Францию. Впрочем, я знаю, что, если все пойдет наперекосяк, мне не удастся даже бежать. А посему вполне вероятно, милая моя доченька, не знаю, как тебя зовут, что я так никогда тебя и не увижу. Хотя я должен уточнить: мы не знакомы, но я однажды тебя видел. Видел твою ручонку. И с тех пор каждую ночь, если мне выпадает хоть немного времени для сна, я думаю о твоей ручке и засыпаю довольный. Или, если быть точнее, менее грустный.