Она лежит без сна в долготе каждой ночи, грезя свою вторую жизнь. Ртом осязая в беззвучии новое имя, какое Отец дал ей. Мэри Иезекииль. Бо возрождена ты была, и старое имя твое утрачено. Мэри Иезекииль. Повторяя себе свое новое имя, она слышит его голос, голос это и Божий, хотя она и размышляет о том, каков был бы глас Божий на самом деле. Мыслится ей грохот рассекаемых великих скал, и мыслится ей безмолвие. И язык твой прилепляется к гортани твоей, потому что так сделал я. Онемела ты, чтоб не обличала ты глухоту мира[61]. Она размышляет, что́ Отец под этим подразумевает, размышляет, развяжет ли Бог ей язык, когда мир примется слушать, и когда это может случиться? Лежит без сна, воображает, как развоплощается мир, как Отец рек о том, видит, как разверзаются горы, видит, как громадные армии великих и благих объединяются в войне против Сатаны. Понимает теперь, что все в ее жизни по сию пору было злом, бо как еще объяснить столько беды, и голода, и мора, кроме как расплатою? Слова его проникли ей в ум, как реки крови устремляются вниз с высокой горы Божьей, и теперь ей это снится, разгневанный поток, что беззвучно уносит к морю всякого человека и зверя, где, обуянные кровью, впадают они в соленую воду, она есть и омовение, и забвение.

Отец теперь смотрит на нее иначе. Она знает природу этого взгляда и говорит себе, что это не оно, что одного рода взгляд можно спутать со взглядом другого рода, и Отец, быть может, вот сейчас слышит тебя, проникает к тебе, чтоб напомнить о черве, какой копошится во грех. На каждой ежедневной трапезе их в крестьянской кухне глаза Отца устремлены к Грейс. Глаза Отца устремлены к ней, когда в кочетовых потемках сзывает он на утреннюю молитву, взгляд его ищет ее взгляда, пока уста его напоминают остальным, что мертвые восстали и ходят среди нас.

Его вечно спрашивающие глаза, отчего, Мэри Иезекииль, не исповедал я тебя все еще, но всякую новоприбывшую исповедовал?

Глаза ее не в силах ответить.

Не хочешь ли ты тем сказать нам, что ты без греха, что стоишь ты в собственном свете Божьем, в отличие от всех нас остальных? Или же для того, чтобы грехи твои оставались сокрытыми, что ты волчище в овечьей шкуре?[62]

Она отводит взгляд.

Думает, он тебя все еще не исповедал, потому что он знает истину, грехи, что ты совершила, все зло, какое ты натворила. Нельзя тебе произносить это. Вот почему поразило тебе язык. А если не говоришь ты, как состояться настоящей исповеди? И все же, и все же, думает она. Эта боль в ней – желанье исповеди, бо хочется ей быть среди тех, кого призывает Отец к себе в шатер по ночам. Быть может, думает она, это некая епитимья, что-то, связанное с количеством греха, кой ты копишь что ни день, пока червь копошится в тебе. Быть может, он считает, что худшие прегрешенья в Мэри Ишал, бо чаще всех прочих ходит к нему по ночам она.