Время свернуло эти бесчасые дни в один. Она думает, куда делись все эти месяцы? Поступь новой жизни – молитвы на рассвете и на закате, омовения тела, трапезы в кухне. Ускользания от странных взглядов мужчин, которых Отец призвал на постройку новых деревянных хижин. Эти дневные прогулки с корзинками подаянья, хлеб, испеченный в доме, и как на запах его слетаются все птицы. Не просить ничего взамен, а лишь прощенья Божия. Прохожие на них кричат и обзывают пиетистками[63], их прогоняют с крестьянских троп, которые, как Отец говорит, принадлежат Богу и простому человеку. Заходят они в глинобитные лачуги и в хижины, куда ни один лекарь войти не осмелится, и никто из них не подцепил горячку, потому что, по словам Отца, благословенье Божие есть защита.

Видала она спящих покойников в страннейших местах, неловко сидящую женщину на городской лестнице, отца с ребенком, опершегося о дверь лавки, словно ждет он открытия. Видала и свое лицо в лицах других, и вознесла благодаренье Богу, Отцу и общине. Мир несомненно доживает последние мгновенья свои, и все же, думает она. Эк оно кажется иногда, что природа дышит иным дыханьем, бо среди этих последних дней земля одаряет очередной весной, а следом и лето надеждою зелено. И подслушала она, как Роберт Бойс говорит о чем-то, писанном в газете, как поля по всей Ирландии возвращаются к здравию и прибытку. Что картофельные склады этой осенью полны. Что прозимание остановлено. Она думает обо всем этом, о том, как Отец сказал, что зубов рука Божия еще надерет, однако природа, похоже, взяла верх над Богом и дарует изобилие. Теперь уж октябрь, и скоро Саунь, и репа висит опять даже и у некоторых безбожных домов. Мэри Коллан говорит, что в этом году поля не погнили по одной лишь причине: их почвы слишком напитаны кровью.

Вот камень, на котором ей нравится сиживать уединенно. Она знает, что они думают, будто она сюда ходит молиться, а на самом деле приходит она грешить, курить трубку, которую нашла и прячет, зная, что Отец это запрещает. Она сидит, прижав колени к груди, и тянет табак из кармана. Вминает в трубку и предает огню. Посматривает на деревья, остерегаясь, не наблюдает ли Отец.

Драконом дышит дым из носа. Этот камень, думает она, – голова исполина, торчащая в поле. Должно быть громадное туловище, погребенное ниже, нос порос мхом, ухо отсечено. Быть может, отрублено в некой свирепой битве в забытый век, когда исполина поймали, привязали веревкой, стоймя погребли по шею, лицо постепенно запекло солнцем до камня. Брошен посреди вечности колокольцевых овец. Наблюдает тени на поле, что́ они могут явить, бо иногда тени не то, чем кажутся, они принимают очертанья того, что скитается незримо, темная материя этого мира, которая живет незаметно и лепит твое грядущее, а иногда тени эти равны тому, что есть, тени облаков, тени древесных ветвей, тени кого-то, кто идет по тропе, – это Мэри Уоррен, новенькая. Пухлая Мэри Уоррен, кажется, никакого лиха сроду не видавшая, под срезанными волосами широкоплечая. Черное платье растянуто и с трудом ее вмещает. Эк тело ее идет рябью от всякого в ней беспокойства. Грейс спешно лижет палец, чтоб притушить трубку.