Публицист Формер, покидая Родину, пребывал в умильном, слёзном состоянии. Синяя краска на его целлулоидном черепе проступала всё обильней. Формер убегал в туалет, старался смыть нездоровые синие пятна, намыливал голову, смывал мыло горячей водой. Синевы становилось больше. Пятна обретали очертания океанов, и череп Формера всё больше напоминал глобус.

— Это вопрос времени, господин Формер, — холодно успокаивал Светоч. — В Сальвадоре вы будете есть много фруктов, станете пить знаменитый сальвадорский ром. Синяя краска станет вытапливаться из пор, и на вашем черепе станут проступать очертания континентов. Цивилизация океанов уступит место цивилизации суши.

— Да, да, понимаю, — Формер смывал с головы мыльную пену. — Атлантические ценности уступят место традиционным ценностям.

— Нам надо торопиться, господин Формер. Самолёт не может ждать.

— Да, да, я понимаю, строго по расписанию. Но прежде, чем мы расстанемся, я хотел бы поведать вам историю, из которой вы узнаете, что мне всегда были не чужды «традиционные ценности».

— Поведаете по пути, господин Формер, — Светоч выпускал Формера из номера в коридор.

— Это было в Париже… — Формер шёл по коридору, не замечая чудесных акварелей. — О, Париж, благословенно время, весна, бархатные тёплые сумерки, утки в Сене у Нотр-Дам-де-Пари. Этот незабываемый парижский запах женских духов и дорогих табаков на бульваре Капуцинов. Я попал на русское кладбище Сен-Женевьев-де-Буа… — Они шли по зимнем саду, среди пальм, олеандров и розовых орхидей. Формер не переставал говорить: — Дорогие русскому сердцу могилы. Цветущая сирень. Я бродил среди могил, читая имена. Бунин, Гиппиус, Мережковский, Сомов, Коровин. Я вспоминал стихи, картины, думал, что неужели и мне суждено умереть на чужбине, далеко от русских снегов, колоколен, чудесного оканья вологодских старух? — они шли в стеклянной галерее, и Аполлон у замёрзшего пруда небрежно накинул на плечи горностаевую мантию. — Уже тогда я горевал о традиционных ценностях. Я стоял у мраморного креста, на могильной плите было начертано имя: «Генерал Николай Семёнович Саблин». Я старался представить себе этого, изнурённого походами генерала, умершего на чужбине. В чёрном мраморе креста была вырезана небольшая ниша, и в этой нише стояла бронзовая литая иконка. Николай Угодник, небесный покровитель усопшего генерала. Не знаю, что со мною сталось. Мне захотелось взять эту иконку, отвезти в Россию и поставить в какую-нибудь русскую церковь. Я взял иконку, сунул в карман и покинул кладбище… — Они вошли в проход, облицованный розовым гранитом. Формер оборачивался к идущим следом Светочу и Лемнеру и торопился досказать. Его взволнованный рассказ был похож на исповедь: — Вечер и ночь я провёл в увеселениях. Смотрел на прелестные ножки красавиц «Фоли-Бержер», пил в баре с художниками Монмартра. И вдруг вспомнил, что в кармане у меня лежит иконка, украденная с могилы генерала. Я нащупал иконку в кармане. Она была раскалённая, обожгла. Я ужаснулся своему поступку. Я ограбил могилу! Ни это ли попрание традиционных ценностей? Я бросил пьяных друзей, схватил такси и помчался на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа…