— Вы поднаторели в красноречии, Коглин.

— Спасибо.

— Это не комплимент. Если отбросить все эти сантименты насчет «солидарности трудящихся», скажите, кто может гарантировать, что после забастовки у моих восьмидесяти тысяч по-прежнему будет работа? Вы видели последние цифры по безработице? Почему бы безработным не занять места моих ребят? И что, если ваша забастовка затянется? Кто тогда будет кормить семьи выброшенных на улицу, если у них появится время на чтение книжек детям? У ребятишек бурчит в животе, а им читают сказочки. Вы спрашиваете: «Почему бы и нет?» Тому есть восемьдесят тысяч причин. Плюс их родные и близкие.

В кабинете было прохладно и сумрачно, жалюзи были лишь чуть-чуть приоткрыты, и единственным источником света в комнате служила небольшая настольная лампа возле локтя Рафельсона. Дэнни встретился с ним глазами и стал ждать, пока тот выскажется до конца, чувствуя, что втайне тот сам чего-то от него ожидает.

Рафельсон вздохнул:

— И все-таки, могу вас заверить, я эту акцию поддержу.

Дэнни подался вперед:

— Теперь моя очередь спросить почему.

Рафельсон подергал жалюзи, добившись того, чтобы их полоски стали пропускать чуть больше света этого сырого дня.

— В нашей борьбе наступил поворотный момент, — объявил он. — За прошедшие два десятилетия мы добились больших успехов, главным образом благодаря тому, что в некоторых больших городах нам удалось застать Крупный Капитал врасплох. Но теперь Крупный Капитал поумнел. Он занимается подтасовками, пропихивает свои формулировки. Вы уже не трудящийся, который борется за свои права. Теперь вы большевик. Вы подрывной элемент. Не нравится восьмидесятичасовая неделя? Значит, вы анархист. Ведь только коммунисты требуют выплат за нетрудоспособность. — Он махнул рукой в сторону окна. — Сказочки на ночь любят не только дети, Коглин. Все мы их любим. Нам нравятся простые убаюкивающие истории. Крупный Капитал именно так сейчас и делает: рассказывает Труду более приятную сказку, чем мы. — Он улыбнулся. — Может быть, наконец-то нам представилась возможность переписать ее на свой лад.

— Было бы славно, — заметил Дэнни.

Рафельсон протянул ему длинную руку через стол:

— Я с вами свяжусь.

Дэнни обменялся с ним рукопожатием:

— Спасибо вам.

— Меня пока рано благодарить, но, как вы сказали, — Рафельсон глянул в окно на дождь, — почему бы и нет?

Комиссар Эдвин Аптон Кёртис дал курьеру из типографии пять центов на чай и перенес коробки к своему столу. Их было четыре, каждая размером с кирпич, и он прислонил одну из них к пресс-папье и снял картонную крышку. Внутри находилась стопка карточек, внешним видом напоминавших приглашения на свадьбу, и он проглотил горькую и печальную мысль о своей единственной дочери Мэри, толстой и подслеповатой с самого рождения, ныне постепенно вступающей в возраст старой девы, с удовлетворенностью, которую он находил омерзительной.