Из уголка глаза течет слеза. Лишь одна, но я корю себя даже за нее. Я не вправе плакать. Не перед ним.

– Ты бы мог… иногда приходить ко мне… хотя бы… хотя бы во снах, Сид. Я…

– Прошло семь лет, Флоренс. Это ненормально – скорбеть так долго.

– Ты не можешь залезать ко мне в голову.

– Я и есть твоя голова.

Прожекторы гаснут, и он испаряется, как дымка. Навсегда?

Я снова падаю в темноту, лечу, как Алиса в кроличью нору, в глубине души мечтая, что внизу ожидают бесконечная пропасть или стальные копья – вечный покой. Необъятный простор. Небытие.

Тишина и темнота прерываются слабым ударом по щеке. Еще одним. Сначала они неуловимые, осторожные, но со временем усилививаются. Открываю глаза. Кеннел развязывает мои запястья, откидывает веревку в угол комнаты и протягивает стакан воды.

– Верни меня. Верни. Прошу.

Он молча заставляет взять стакан. Когда я допиваю, принимается изучать мою спину. Жар возвращается. Кеннел мельтешит по комнате в поисках чего-то, оставляя меня сидеть у кровати на полу, где я обмякаю и едва не впадаю в беспамятство. Когда он прижимает к спине что-то холодное и влажное, я вздрагиваю.

– Знаю. Но я пытаюсь помочь.

– Что это, черт возьми?

– Вода. Просто вода.

Сжимаю одеяло, чтобы не закричать. По ощущениям со спины будто содрали кожу, но я не решаюсь спросить, как все обстоит на самом деле.

– У ремня есть преимущества. Если бить правильно, им довольно трудно повредить кожу, зато можно причинить такую боль, от которой все будет пылать.

Проходит целая вечность, пока он смачивает мою спину. Я расслабляюсь. Острая боль слегка отпускает и становится пульсирующей. Кеннел приносит чистую рубашку и помогает надеть ее.

– Сделай это. Сделай это снова.

– Нет.

– Пожалуйста.