– Тогда сделай это из уважения.

– Будет больно.

– Знаю.

– Это будет насилием.

– Нет, я согласна.

– Надо мной.

– Ты сам говорил, что душевная боль может быть хуже физической. У меня внутри… – Я выдыхаюсь. Отхожу к окну. Отсюда видно кладбище, но не надгробие на могиле Сида. Это хорошо.

Кеннел останавливается за моей спиной.

– Если ты не облегчишь мою боль, я могу сделать что-то очень плохое. Если ее не облегчишь ты, мне придется возвращаться к нему… – Мы оба знаем, что речь идет о Йенсе.

Шантаж. Купится или нет? Кеннел долго молчит. Так долго, что, кажется, он больше никогда не заговорит.

– Поднимайся в спальню и раздевайся до пояса, – приказывает он и выходит из гостиной.

Я подчиняюсь. Поднимаюсь в спальню, снимаю кардиган, блузку и ткань, которой женщины в Корке перетягивают грудь. Здесь не носят привычного белья. Я грязная в этих тряпках, словно рабыня, гнущая спину в поле, и одновременно чистая, точно Ева, не вкусившая яблока. Кеннел возвращается с веревкой и ремнем в руках. Ремень он кидает на кровать. Глаза пробегают по мне, и в них вспыхивает огонь, но не из-за моей наготы. Подчинение – он предвкушает его.

– Ремень? – хмыкаю я. – Как любительски.

– Извини, пришлось выкинуть все плети и трости, чтобы стать преподобным Корка.

Шутка ли это? Вполне могу представить его с плетью в руках.

– Протяни руки.

– Будешь меня связывать? Мы садомазохисты?

– Садомазохист здесь один. И это я. Руки.

Его лицо серьезное и непроницаемое, как маска. Он связывает мои запястья так быстро и умело, что я едва не охаю.

– Каковы правила?