– И полностью, сэр.

Его дыхание щекочет кожу. Знает ли он, как влияет на меня?

– Стоп-слов не будет, Флоренс. Практика показывает, что в последний миг оно может вылететь из головы. Если почувствуешь, что я перехожу грань, просто скажи «стоп», и я остановлюсь. Поняла?

– Да.

Он дергает меня за волосы.

– Да, сэр.

Он целует меня в макушку, перебрасывает волосы через плечо и отстраняется. Я закрываю глаза. Предвкушение боли пугает и завораживает. Он знает это, знает, чего я жажду, а я знаю, чего жаждет он: обладать. Может, не мной, но ему нравится иметь власть над людьми. Он не стал бы священником, если бы не нуждался в этом.

В ожидании удара я начинаю медленно и глубоко дышать. Я вдыхаю носом, заполняя кислородом легкие, выдыхаю через рот. Я часто делала так во время первых дел в суде, когда к горлу подкатывал съеденный завтрак. Обычно это помогало, притупляя острое волнение. Но не сегодня. Я разучилась правильно дышать? Или пугающих событий стало слишком много?

Он не бьет. Его терзают сомнения. Я чувствую это, даже не видя его. Он хочет власти, но разучился ею обладать. Слышу его дыхание и шаги за спиной. Под ним скрипят половицы. Я отчаянно напрягаю слух, чтобы уловить каждое движение. Он молчит. Это хорошо – любое слово разрежет тишину безвозвратно, и он передумает. Около десяти минут проходят в бездействии. Я не смею торопить его.

Когда он вдруг касается кончиками пальцев моей кожи и проводит сверху вниз по линии позвоночника, по телу пробегает дрожь. Прикосновение настолько неожиданное и нежное, что у меня вырывается стон. Негромкий, едва слышный. Но он слышит и отдергивает руку. Он хочет прикоснуться еще, но отстраняется. Я снова начинаю медленно и глубоко дышать.

Первый удар приходится между лопаток. Болезненный и острый. Но я не вздрагиваю, не кричу – за то время, что он мне дал, я успела подготовиться к худшему. Второй оказывается сильнее, я плотнее сжимаю челюсти. За вторым следует третий, четвертый, пятый. Спина горит, словно он кинул меня, как тряпичную куклу, в камин. После десятого я теряю им счет. В тишине и мраке комнаты время останавливает бег и идет вспять: один удар за другим, один за другим. Каждый из них равносилен часу в аду. Я не кричу, но и молчать больше не могу, вгрызаюсь в одеяло, мычу, сжимая его. Пытаюсь превратить боль в нечто прекрасное. Пытаюсь купить на нее время с Сидом.

Я утыкаюсь в одеяло, сношу удары покорно и стойко. Кеннел увеличивает их силу. Мне так больно, что я не могу даже мычать. Я задерживаю дыхание и растворяюсь в агонии, в пожаре, что разгорается на спине. Не выдержу, если он продолжит, но умру, если остановится. Страдание и боль возвращают тело к жизни. То же самое было с Иисусом, которого он почитает?