— Палыч, — обратился дядя Петя с улыбочкой (улыбаются как будто усы цвета неопределенного, скажем, «защитного» — в смысле солдатской формы). — Ну что, перекурим?

Прошли в преисподнюю, в уголке тесный розово-голубой кружок, дымят, галдят, зовут дядю Петю, а он остается со мной у открытого окна, что воспринимается мною как честь.

— Может, и выкарабкался, — сказал с удивлением, полувопросительно.

— Боитесь, дядя Петь?

— Вон туда попасть боюсь, — махнул он в сторону невидимого, но подразумеваемого в печальных кустах бузины флигелька, где годами, как в братской могиле, лежат паралитики со всей нашей округи. Одинокие, от которых уже все отказались.

— Разве ваша Мария допустит?

— Не, Мария нет. Ежели переживет.

— Женщины живучи, крепче.

— Это факт.

Вот факт: Мария вспоминала сына с умилением (в старинном, не опошленном значении этого слова — очевидно, веря во встречу). Дядя Петя этих воспоминаний не выносил. А меня как-то волновала легенда о шпионе-убийце, да подступиться не было возможности.

— Дядя Петь, а у нас тут есть секретные объекты?

— А как же. У нас все есть.

— Но в Никольском лесу как будто…

— Никольский покамест Бог миловал, — дядя Петя поморщился болезненно: еще одна запретная тема — его лес.

— Да ведь говорили: скоростная трасса.

— Доиграемся! — рявкнул старик, мужики из угла оглянулись. Господи, что они все могут, пьяненькие и покалеченные; однако жалостливый взгляд мой ожегся, встретившись с глазами дяди Пети; не пойму, что за сила, чувствую, а понять не могу — может быть, та самая, почти неопределимая «русскость», которую не удалось окончательно вытравить научными утопиями, однако при нехватке кислорода…

— Помяни мое слово, противогазы наденем. Я-то не доживу, а вы, бедные вы бедные.

Я его жалею, он меня, так и живем.

— Я тоже не доживу.

— Брось болтать, парень. Мы вот ноем, а они пожаловаться не могут.