Августовским жгучим полднем лежал он, уже набравши корзинку рыжиков, на берегу Сиверки — после плотины это был, собственно, ручей с длинной покачивающейся травой на дне. Он прилег передохнуть у маленькой заводи, прозрачного омута, где бил ключ и отражалась молоденькая яблоня, — прилег на минутку, но лежал уже третий час, не в силах почему-то встать.

Шум водяных струй на крошечных перекатах, треск, свист, стук, кукование, писк, стрекотание, щелканье птиц и насекомых, шелестенье трав и легкий ветерок, непонятные шорохи и шевеления — это звенела тишина воздушной, водной, солнечной и лесной стихий (так он анализировал, вспоминая много лет спустя — о фрагментах мира, управляемых монадами); звоны разнообразные и самостоятельные стремились соединиться в странной отзывчивой гармонии — так пела, наверное, эолова арфа или пифагорова музыка сфер, — рисунок ее все более усложнялся, каким-то чудесным образом соответствуя летучим формам белейших облачков, колеблющимся светотеням в сплетении веток, листьев, цветов и трав, синему полету стрекоз и червонному жужжанию пчел, узорному промельку крыльев бабочки, речным ослепительным бликам, терпким ароматам летнего исхода, шелесту молодой крови в венах и артериях. Он не шелохнулся, весь отдаваясь драгоценным ощущениям, вбирая их в себя. Через его невесомое тело перекатывались прохладные волны, росла яблоня, горел голубой луч, плыли облака на север, мысли стали музыкой, сердце уловило биение космоса и забилось в лад. И в какое-то мгновение все, все, все вспыхнуло вдруг в нестерпимом сиянии — нездешнем, предчувствовал он, оттуда, потому что в мире вообще исчезли тени. Ну конечно, солнечный удар, догадался в следующую секунду — и все сразу кончилось. Тень вернулась в белый свет, образуя с ним светотени, вернулись разноголосица, раздор, раздраженно гаркнул ворон в кустах, и заныли мышцы от долгого лежания. Остались отблески и отзвуки, восторг и страх.

Три остановленных мгновения за годы одинокого странствия — прикосновения к тайне. Зачем живу я и жужжит лиловый жук? Вечный вопрос и молчание в ответ. Но было три великолепных намека, просвета, когда ни о чем он не спрашивал — он знал. Зачем поет эолова арфа и отражается яблоня в воде, сердце бьется и горит луч. Он знал, он был во всем, и все было в нем, будто и вправду невидимый Творец из вечерней бабушкиной молитвы под золотым куполом бессмертия собирает свободные творения в гармонии и гимне и говорит: «Это хорошо!» Митя даже сочинил сказку о свадебном пире луча и яблони, на котором свидетелем является мальчик-садовник. Но проходило мгновение, он забывал, оставался вопрос, оставался крест на Ваганьковском кладбище и жгучее ощущение тайны.