— Он хотел меня проверить?

— И это тоже. Пойдешь ли ты с ним до конца. В общем, не такое уж он чудовище.

— Да? Ты так думаешь?

— Да другой бы и забыл… эпизод. Уговорил бы себя и забыл. Сверхчеловека не вышло.

— Ты говоришь пренебрежительно, с презрением.

— А, декадент. Испугался последней свободы.

— То есть… умереть?

— Знаешь, не мое это дело.

— Митя!

— Ну, сработал инстинкт свободы, извращенный до крайности. Он ведь эмигрант? Наша утопия многих и многих оглушает этим комплексом. А вообще-то все хороши, и тут и там. Братство — окаянство в смысле древнейшем, библейском.

— Но как можно освобождаться за счет других?

— Только так и можно, другого способа не придумали. Взгляни на мировую историю.

— В истории я не очень.

— Все на крови. Утешаемся: тысячелетние муки и пути имеют целью вернуть к нам Бога. А если наоборот: не вернуть, а освободиться от Него — вот путь человечества.

— Зачем освобождаться-то?

— Да может, душа — Его образ и подобие — навязаны нам насильно. Ну не хочет звериная морда преображаться в лик и плюет на бессмертие. Недаром всей жизнью своей человек стремится этот непостижимый образ, это невыносимое подобие исказить, даже истребить. Как правило, бессознательно, но отдельные особи принимают вызов… А знаешь, не слушала б ты меня, у меня сегодня нервоз.

— Иван не сможет забыть, — сказала Лиза отрывисто. — Ему напомнит мужичок в ватнике.

— Кто-кто?

— Ему приснился сон.

Ах, сон! Ну конечно, сон. Куда ж от снов деться нам, одиноким смертникам, заключенным в свои души, как в потаенные камеры? Кто-то заглянет сквозь решетку — кто? Уже весеннее полнолуние заливало камеру, но за окном продолжалась поземка и медленно удалялся по заснеженному дворику российский Мефистофель в ватнике.