Освободила от страстной жизни — всех изумительных мелочей ее, прелестных ловушек, своевольных привязанностей. Бережно и отрешенно она прощалась с последней — самой дорогой доныне, драгоценной. Неяркие солнечные пятна, сквозь липы и дубы, прозрачно подрагивали на влажной земле, крестах и плитах. Осень обнажала убожество полузаброшенного кладбища, Поль не замечала: для нее на Троицком длился бесконечный детский день, воскресный покой с бабушкой, сестрой и церковным причастием («Вот и ко мне придете, когда тут лягу. Придете?» — «Бабушка, не надо, ты что!» — «Да я еще поживу, вас пристрою и потом всегда с вами буду». — «Всегда-всегда?» — «Всегда»). Поль сидела на зеленой лавочке внутри оградки, было тепло и тихо, очень хорошо, лишь изредка, все реже, пробирал озноб — последнее жалкое напоминание о том дне, когда в розовой прихожей Лиза сказала торжествующе: «Если ты сейчас не поедешь в Милое и не расскажешь все Мите, я это сделаю сама». И она поехала — только гораздо позже.

Она прощалась — бедный событиями, богатый судьбою сюжет раскрывался в минувших подробностях. Вот она поднимается по узорчатым железным ступеням старого здания на Моховой, ничего вокруг не замечая от волнения, к спискам двоечников (сочинение — грибоедовское «Горе от ума», несравненное изящество во французском аромате прапрабабушкиных духов, в русском «мильоне терзаний»). Пробраться к спискам, продраться через нервозную толкучку, чтобы — не исключено — увидеть фамилию Бояринцева и слегка всплакнуть из-за несбывшейся мечты, было физически невозможно. Она остановилась на площадке и вдруг почувствовала взгляд… даже не столь конкретное — «взгляд», а чье-то присутствие, особенное, необычное. Обернулась. В углу стоял юноша и в упор глядел на нее (впоследствии Митя клялся, что в полутьме и толпе ничего, никого не различал, а потом и сам стал сомневаться: может, каким-то внутренним зрением, духовными очами, сердце различило это чудное лицо?). Рассуждая отвлеченно, ничего особенного, необычного в молодом человеке не было: довольно высок и, скорее, худой, скорее, некрасив, русые волосы и светло-серые, очень светлые глаза. Тут он улыбнулся — не ей, кому-то постороннему, кто приблизился к нему, — и она уже предчувствовала, что никого ближе ей не будет. «Ну, Митька, — заорал „посторонний“, — я двоечник! А ты?» — «Пока нет», — ответил удивительный голос, как будто знакомый.

Митя. Какое прекрасное имя, и как он прекрасен. «Ты похож на рыцаря», — сказала она в ту новогоднюю ночь, он «преклонил колена» и поцеловал ей руку. Вдруг сбывшиеся девические, так сказать, грезы над волшебными сказками, и все же… он вышел на бой со злом за красоту, выражаясь идеально, его оружие — слово, — так она думала, хотела думать, конечно, потом, гораздо позже. А в ту ночь… «Ведь лучше уже не будет?»