— А он знал, чем вы занимаетесь?

— О чём-то не мог не догадываться, но вряд ли осознавал в полной мере, поводов я ему не давал и не откровенничал, а он удерживался от расспросов. Да и преимущественно эпистолярный жанр общения к тому не особенно располагал. Ну, и потом, вот как можно было вплести эти тяжкие признания в разговоры, во время которых он нет-нет, да мог выдать что-то вроде: «Парадокс встречи всепробивающего копья со всеотражающим щитом — это же про письмо, про писательство, про журналистику!» — и вот думай, какие силлогизмы и переходные пункты он при этом забыл упомянуть. Должно быть, это он так на меня выливал всё то, что не проходило редакционный фильтр и не оформлялось в развёрнутые и практически применимые в его ремесле мысли.

— И всё же об этом вы могли беседовать.

— Самое-то страшное и заставляющее задуматься о собственном психическом здоровье. Удивительно, что при этом он не был эмпатом в приданном вами значении.

— Зато был в привычном. Он хотел понять людей.

— Верно. Возможно, чрезмерно увлекался в процессе, но итоговое сообщение составлял так, чтобы поняли и другие. Знаете, я только сейчас осознал, сколь точно он определил основное отличие между Британией и Францией.

— В одной из таких, хм, дионискуссий?

— О да. И задолго до Энрико, — всего лишь понявшего, на что смотреть, — его уловили составители высших арканов Таро: британцы в основание ставят шута и шутку, а французы — мага и великий план.

— Это мне нужно переварить… Хм, а ведь правда, чтоб меня!

Какой-то новой волной прокатились затухавшие и затиравшиеся уже было в памяти чувства Мартина, его восхищение образом собеседницы. Однако он не был уверен, какая любовь из всех известных грекам её видов заставляет его сердце левитировать, в беспокойстве непривычного состояния отчаянно махать короткими крыльями, предназначенными не для лёта, но для укрытия, а разум — тяготеть к её собственному.

Пока ещё не эрос, комплементарный окружавшему их танатосу и который потому мог проявить себя. Но, быть может, то была филия, стремящаяся заполнить лакуну в ближнем круге доверия? Вот по отношению к Генри он мог бы с уверенностью сказать, что то была смесь филии и сторге. Возможно, смесь и эта? Или что-то новое? Как охарактеризовать его лествицу тяготения? Они друг друга чему-то учат, но без строгости, играючи. Вот оно: игра, в высоком смысле слова. «Как же это будет по-гречески? Паис… Пэс… Пэф… Пэкс…» — нет, не вспоминалось. Мучить себя он не стал, да и не звучало как-то. Что заставило его задуматься о том, как это сказалось на эллинской истории. Пришлось заглянуть к римским преемникам. «Ludus» уже выглядело приличнее. «Почему бы и нет? Ради кого ещё нарушить греческий строй, если не ради неё, если не ради ангероны? И где ещё, если не в Двадцати округах? Только один город достоин Рима… Да. Людус».