Но — нет. Неверными были отсветы. Если это всё-таки обучение, а также взаимная проверка, и сами игры тоже развивались как форма тренировки и несли образовательную функцию, то почему отказываться от этой концепции? Всё-таки людус ближе заигрываниям и флирту. И притворству. Сторге тоже предполагает обучение, но то любовь поколений, передача опыта идущим на смену. А в случае Мартина современники соревновались и дополняли знания друг друга, это иное. «Как будет по-гречески учёба — „μάθηση“? Вот, хорошо. Пусть будет любовь-мафиси». Любовь, что учит. Мафиси. Что остаётся от имени любви, после того, как любовь исчезнет? Но и — любовь пахнет любовью, хоть любовью её назови, хоть нет. Не было печали, да, идиот, нашёл ей названье.

От спектрометрии чувств его отвлекло понимание, что за это время он не сподобился спросить себя: а стоит ли обременять её этим, нужно ли это ей? И нет ли между ними, меж их мирами, черты или пропасти, за которой притяжение сменяется отталкиванием? Возможно, стоило сохранять дистанцию и ценить её? Пока ещё возможно, пока и над ними не провели неудачный эксперимент и не обрекли на сближение как единственное облегчение от окружающей пустоты. Быть может, недолгое притворство субботним утром и впрямь было лучшим решением. Он не знал. Но он желал.

Тем временем Мартин и Селестина уже подошли к «Aux Morts» Бартоломи. Посвящение мёртвым было также и посвящением живым, — во всяком случае, Мартину. В отличие от остальных по обеим сторонам горельефа, скучившихся, согбенных и сокрушённых, две центральные фигуры уже прошли за порог и в полный рост встречали тьму, их ожидавшую. Левая, женская, источала расслабленность и спокойствие, она расправила плечи и возложила руку на правую, мужскую, ещё бывшую нерешительной, умиротворяла её. Но и не сближалась с ней. У каждого по ту сторону был свой путь. То, конечно, композиционный приём, направленный на приоткрытие перспективы безмерного и введение подлинно центрального элемента — пустоты, столь редкого в наши дни рельефа анкрё.

— Селестина, я заметил, что вы стараетесь при мне их не упоминать, — всего один раз использовали в пояснении, — однако остальные не брезгуют на правах обращения и восклицания. Кто же старые боги? Я храню в лучшей римской комнате памяти вашу интерпретацию дворцов на Марсовом поле, но о них ли речь?

— О них, о них. Ну, почти. Только к указанной троице добавьте и Кернунна, а то и вовсе поместите над ней. Ими, конечно, пантеон не ограничивается, но эти — основные.

— Кернунн. Что-то не припомню.

— А странно. При вашем-то знании о колонне. Его имя только на ней и встречается, несмотря на то, что сам образ вполне можно встретить на предметах из кельтских раскопок. Вы наверняка вспомните, если опишу его как рогатого бога, скрестившего ноги, опционально — с рогатой же змеёй в одной руке и тороидом в другой, а иногда и, — как это сейчас называется, — попадающим в кадр оленем.