— И у вас возникает вопрос: откуда этот фатализм и скоропалительный вывод о смертельности процедуры? Ощущение. Я чувствовал, что тело распадается. А подумав, могу и назвать причину: мы больше не те, кем были. Игнациус как-то транслирует подопытным организмам новый порядок или — применительно к сочетанию материи и времени — цикл существования. Как? Либо в штабе лаз, который немедленно следует перекрыть, либо он синхронизирует других со своим состоянием, ставшим для него метастабильным. Ха, ничего удивительного, что он и сам не тот, каким я его помнил. И ничего удивительного, что сеть Директората не улавливает эхоматов: она существует в этом порядке времени, а они — произведения иного. Тем же может объясняться и предшествовавшая тому слепота… М-фх. И потому же мне и Анри легче, когда мы уменьшаем дистанцию между телами: подобное тянется к подобному, избегает пустоты и сливается в более массивный объект. Но наши клетки не успевают перестраиваться. Нас не принимает урбматерия.

— В-вы сгораете, как… отторгаемые конструкты.

— Да. И вам, как и в случае с ними, придётся довершить дело. Возможно, мы ещё встретим Солнце нового дня, но уже в понедельник вам надлежит кремировать наши отравляющие урбматерию тела. Надеюсь, у Директората есть резерв в приличном учреждении, иначе лучше прямо сейчас поворачивайте и сбросьте нас обратно в пламя того двора. И хорошо, что мы на дирижабле: так причиняем меньше вреда и, вероятно, проживём дольше. А теперь оставьте нас так, чтобы мы могли насладиться последним рассветом.

23

23

«Sepultura», «sepia», «sapient»… Нет, это было ничтожное сплетение. И вряд ли Мартин когда-либо ещё вернётся к этому упражнению. Крематорий Пер-Лашез начал работу раньше обычного, и сейчас только его купол загорался в восстающих лучах солнца, в то время как колумбарий, надгробия вокруг и ниже по склону цветом ещё уподоблялись праху и костям, что лежали в них, а иной адепт века прогресса добавил бы, что это не само кладбище, а его синематическая проекция.

Перьями феникса пылала аттическая листва на куполе, венчающем город мёртвых и памяти, и в той алеющей позолоте Мартин надеялся разглядеть последние всполохи жизни Генри. Энрико. Анри. В какой из миров отведёт его психопомп? Селестина стояла рядом, но источала одно лишь сопереживание, обращённое не к погибшим, а к Мартину — то искреннее сопереживание, на каковое он, должно быть, поскупился в Бют-Шомон, если и вовсе в нём не отказал.

— Что ж, он хотя бы с достойными, — неловко прервал мистер Вайткроу минуту молчания и хитрыми, неуместными путями вспомнил, что они, похоже, так и не попадут в Камбоджийский театр на танцы Клео, четыре года назад позировавшей для скандальной скульптуры Фальгьера, захороненного здесь же этой весной.