— Пан режиссер, здесь побывало столько блондинок…

— Ивонной звали. Ивонн было не так уж много. Еще покойный Куриал был при этом.

— Постой, что-то смутно… Роскошный экземпляр, да? Но бревно, каких мало. Вся в мандраже. Сейчас вспомнил— какие-то стишки декламировала, в них еще все повторялось… ну да, вот это: «Жду, не дождусь… освобожденья»! А мы ждали, когда эта пытка кончится…

— Пятьдесят две горьких баллады Роберта Давида! С чего этот профессор так обрадовался?

— У меня тогда сдали нервы, и я сбежал, — сказал Шмерда. — А теперь молодая дама в Западной Германии. Тебе же не привыкать к разным неприятностям — вот и позволь ей прислать на твой адрес ответ на письмо, которое напишет этот пан…

— С какой стати?

— Доброе дело сделаешь, я тебе потом объясню.

— Ты, значит, за?

— Ага.

Карел недоверчиво всмотрелся в лицо «этого пана».

— Письмо так письмо, черт с ним. Пускай присылает. Та девица прямо обжигала, до чего хороша.

Теперь свет упал на лицо «этого пана», и стало видно, что половина его густой рыжей гривы уже седая. Глубокие морщины у губ скрывались под валиком столь же густых, буйных усов. Очень характерная лепка головы. Шмерда представил на ней солдатскую фуражку австрийской армии времен первой мировой войны. В молодые годы «этот пан» мог бы играть капрала, который безжалостно гоняет свою команду, а потом с безрассудной отвагой ползет за раненым солдатиком, повисшим на колючей проволоке, и получает пулю в лоб. Такая роль отлично подошла бы ему, впрочем, как и многие другие. Вот чего он не смог бы играть, так это малодушное ничтожество…

— Спасибо вам обоим, друзья. Как хорошо, что люди еще способны помогать друг другу.

Оба киношника долго смотрели в спину Крчмы, когда он уходил, унося адрес Карела Патека.

— Этот мог бы у нас кое-что и сыграть, — к радости Шмерды, подумал вслух Патек. — Тип этакого юродивого. Он и в самом деле блаженный какой-то.

Шмерда, не отрывая взгляда от двери, закрывшейся за этим странным учителем, возразил:

— А может, и нет…

И задумчиво затянулся сигаретой.

Совместные с Крчмой возвращения с музыкальных четвергов овеяны каким-то особым настроением, размышлял Пирк. В крови твоей еще звучит музыка, а музыка, как говорится, сближает: значит, Роберт Давид — музыкант куда ближе тебе, чем Роберт Давид — старший товарищ.

— Что побуждает нас собираться раз в неделю и пиликать Гайдна или Вивальди — мне понятно; но что заставляет профессора Мерварта являться к нам и тихо сидеть этаким гномиком, совсем утонув в кресле, отчего приходится остерегаться, как бы по нечаянности не сесть на него?