— …ну, если вы все наперебой рветесь сочинить письмо к Ивонне, — донесся до сознания Пирка голос Камилла, — то давайте я попробую…

К нему обернулись с удивлением.

— Прочитать вам потом текст, или вы на меня положитесь?

— Кому же еще и доверять, как не самому из нас подходящему? Ничего мы не будем подвергать цензуре, ты сумеешь лучше всех, — сказал Крчма.

— Кто хочет кофе? — осведомился Мариан, как бы желая поскорее покончить с этим дурацким заговором.

Руки подняли все, и Мариан вышел на кухню.

В наступившем молчании Крчма принялся бродить по комнате, он никогда не мог долго высидеть на одном месте. Подошел к длинноногому кукленку в башмаках. В задумчивости снял с него один башмачок — обыкновенную пинеточку для младенцев; на ногах куклы эти пинетки казались огромными. На немой вопрос Крчмы Мишь грустно ответила:

— Такие вещи не надо покупать заранее, правда, пан профессор? А потом Мариан уже ни за что не хотел…

Они оба стояли в углу, Мишь, словно виноватая, держала в руках свое произведение, длинноногого кукленка, а Крчма смешно взмахивал голубой пинеткой.

— Нет, так продолжаться не может. — Он приглушил голос, и все же его слышали все. — Пора тебе понять, что ты не имеешь права проворонить лучшие годы в роли домохозяйки. Если человек не находит смысла жизни, он хиреет, сам того не замечая. А талант никогда не бывает личным достоянием, ты в какой-то мере ответственна за него перед другими, наконец, передо мной, черт побери! Но теперь я сам за тебя возьмусь, ты и не представляешь как, запомни! Буду вроде того поручика Дуба из «Швейка»: не начнешь работать в полную силу — а к этому у тебя все данные есть, — я тебя заставлю, реви не реви!

По дороге в Центральную библиотеку Мишь задержалась перед витриной модного салона, поймав себя на том, что рассматривает авторскую бижутерию какой-то художницы. Да ведь Роберт Давид прав! Вот так гуляют по городу дамочки от витрины к витрине, от портнихи к гастрономам, а те, которые уже со всем смирились, забредают даже в кондитерские. И теряют не только фигуру — если таковая у них была, — но и искру божию, полет, способность замахнуться еще хоть на что-то… А чтобы чего-то достичь, особенно в искусстве, надо хорошенько замахнуться! Элегантную кривую художник чертит единым смелым движением, начертить ее по частям невозможно. Даже обыкновенный велосипедист должен сохранять нужную скорость: замедлит чересчур — свалится. И если жить всего на четверть оборотов, никогда не взлетишь, так и будешь ползать по земле, как поврежденный самолет…

Ох этот Крчма! Странное дело: все ведь сам знаешь и понимаешь, в подсознании — а то и в сознании — засело чувство вины, чувство, что надо что-то делать, а ты все откладываешь, никак с духом не соберешься… Пока кто-то не ткнет тебя носом в лужицу… Однако Роберт Давид — вовсе не «кто-то»: для нас он — Некто. Это чувствует даже Мариан, хотя в глубине души воображает, что уже перерос этого обыкновенного школьного учителя.