Но он слишком много раз держал в руках «тринадцатую получку», чтобы считать мимолетную радость, испытываемую при этом, источником своего блаженства. А сейчас он действительно блаженствовал и все вокруг рисовалось ему в розовом свете. Да, в розовом-розовом, как упаковка драгоценной ноши, от которой ныла его левая рука. Час назад он вышел из конторы с семикилограммовым рождественским куличом, в нем-то и крылась причина его приподнятого настроения. Нельзя сказать, чтобы он был в восторге от этой сомнительной смеси муки, сахара, яичного порошка и изюма. Напротив, если разобраться, она ему никогда не нравилась. Но семь килограммов такой роскоши сразу! Однобокое, но все-таки изобилие в доме, где продукты покупали граммами и полулитрами! Кулич в шкафу среди дешевеньких этикеток на пустых коробках! Как обрадуется Мария! В какой восторг придут дети, которые две недели кряду будут путешествовать по неведомой стране изобилия!

Но то были радости для других, этот ванилин, цветной картон, этот кулич. Он лично испытывал радость другого рода – духовную, с оттенком гордости и нежности: да-да, господа, духовную!

Вручив служащим деньги в конвертах и поздравив всех с Рождеством, глава канцелярии со снисходительным великодушием, свойственным старым начальникам, каковым он и являлся, объявил, что семикилограммовый рождественский кулич, полученный конторой в подарок от одной крупной фирмы, будет преподнесен наиболее достойному и что он просит дорогих сотрудников демократическим путем (он так и сказал) немедленно избрать счастливчика.

Кулич в это время красовался в центре письменного стола, тяжелый, в герметической упаковке, «обремененный предчувствиями», как сказал бы в подобном случае тот же глава канцелярии двадцать лет назад, когда носил черную рубашку. Коллеги начали, смеясь, переговариваться, потом все, и в первую очередь сам директор, назвали его фамилию. Он почувствовал себя счастливым, решив, что его работой довольны и что в ближайшее время ему не грозит сокращение, – одним словом, это был полный триумф. И ничто потом не могло испортить его приподнятого настроения: ни триста лир, которые ему пришлось выложить в баре на первом этаже при свете бурного заката и неяркого неона, когда он угощал друзей кофе, ни тяжесть свертка, ни оскорбления в автобусе, которые он прекрасно расслышал, ни даже тот факт, что в глубине души он смутно понимал, что к нему отнеслись с обидной жалостью, как к наиболее нуждающемуся из служащих; он действительно был слишком беден, чтобы позволить сорной траве гордости пробиться там, где это было неуместно.