Как только я научился писать по-итальянски, матушка научила меня писать и по-французски; говорить-то я на нем уже говорил и много раз бывал и в Париже, и во Франции. Но читать научился в Санта-Маргарите. До сих пор вижу, как матушка сидит со мной за письменным столом, веля аккуратно выводить «le chien, le chat, le cheval»[274] в столбик в тетради с синей блестящей обложкой, и объясняет, что «ch» во французском читается, как по-итальянски «ширма и Шакка».

[С той поры и до лицея проводил я все послеобеденные часы у деда с бабкой со стороны отца, на Виа Лампедуза, сидя с книжкой за ширмою в гостиной. В пять вечера дед звал меня в кабинет и давал полдник: кусок черствого хлеба и большой стакан сырой воды. Она по сию пору осталась моим любимым питьем.][275]

Торретта

Торретта

Была еще Торретта. Насколько я любил Санта-Маргариту, настолько же ненавидел Торретту. Она всегда была и остается для меня символом и аккомпанементом болезни и смерти.

Торретта – это деревня километрах в двадцати от Палермо, в глубине острова, на высоте пятисот метров над уровнем моря. Из-за этой высоты слыла она местом здоровой свежести, на деле же была втиснута в узкую долину, над которой со всех сторон нависали горы, голые и отвесные; при отсутствии канализации, водопровода, почты и электричества это было одно из самых нездоровых мест на свете; заболевшие в моем доме и отправленные туда на поправку слабели, грустнели и месяца через три умирали. А народ жил в деревне грязный, темный – ни дать ни взять крысы, что бегали по тем вонючим переулкам.

Наш дом был «господским» и потому стоял на главной площади. Как и дом в Санта-Маргарите, но с немалыми отличиями. Во-первых, площадь Санта-Маргариты была широкая, зеленая, солнечная и окруженная домами, по меньшей мере приличными; а площадь Торретты была узкая, мрачная, замкнутая, с вечно влажным булыжником и золотистыми лепешками мульего помета. В центре ее располагался уродливый барочный фонтан, изливающий из трех труб единственную воду, какая была в деревне, и потому днем и ночью окруженный кольцом женщин и ребятишек с бидонами в руках и подлинно сицилийским презрением к любой форме порядка и очередности: крики, толкотня, свары и даже драки[276]. Дом наш был немаленький, но казался микроскопическим по сравнению с домом в Санта-Маргарите; с пяти его балконов открывался вид на площадь. Фасад, к сожалению, не прельщал типично сицилийскими радостными бело-желтыми красками, но был целиком белый с серыми провалами окон и балконов, настолько темными, что они казались оттененными выцветшим черным и напоминали родовую могилу, мрачную именно своим недобрым пророчеством.