Вследствие неумолчного гомона и неутихающей суеты вокруг фонтана жизнь наша протекала в основном в глубине дома; там комнаты выходили на террасу, обращенную к долине, одной из тех голых и унылых сицилийских долин, за которыми далеко-далеко виднеется синий лоскуток моря. С этой стороны воздух был бы свежим, а покой – абсолютным, если б под террасой, в десятке метров, не стояла громадная каменная чаша, куда женщины Торретты весь день шастали, поставив на плечо горшки, чтоб вывалить туда свои нечистоты. Поэтому от вони в Торретте нельзя было спрятаться ни с той, ни с другой стороны дома.

Вдыхая это зловоние, мы входили в дом Торретты по большой лестнице в два пролета, которая вела в переднюю…

Счастье и закон

Счастье и закон

В автобусе он всем мешал.

Пухлая папка с чужими бумагами, громадный сверток в левой руке, размотавшийся шарф из серого плюша, готовый раскрыться зонт – все это мешало ему достать обратный билет. Пришлось положить сверток на столик кондуктора, со столика посыпалась мелочь, он попытался нагнуться, чтобы собрать невесомые монетки; на задней площадке послышалось ворчание пассажиров, которые опасались, что из-за его возни автоматически закрывающаяся дверь прищемит полы их пальто. Он с трудом втиснулся в плотный ряд людей, державшихся за поручни. Он был худой, но неудобная ноша делала его объемистее монахини в семи юбках. Скользя по грязному полу и продираясь сквозь ненавистный хаос полного автобуса, он вызывал всеобщее недовольство: он наступал на ноги, ему наступали на ноги, его ругали, а когда он в довершение ко всему услышал за спиной некое словечко из трех слогов, намекавшее на неверность супруги, гордость заставила его обернуться, и ему показалось, что он сумел придать своему потухшему взгляду угрожающее выражение.

Автобус двигался по улицам, вдоль фасадов в стиле неуклюжего барокко, тщившихся прикрыть нищету домов, которая тем не менее выглядывала на каждом шагу. Мимо проплыли желтоватые огни магазинов, построенных лет восемьдесят назад.

Подъезжая к своей остановке, он нажал на звонок, чтобы предупредить водителя, что собирается выходить, в последний раз споткнулся о зонтик и наконец очутился на принадлежащем ему одному квадратном метре неровного тротуара. Тут он поспешил убедиться, что его дешевый бумажник цел и невредим, и облегченно вздохнул, наслаждаясь собственным счастьем.

В бумажнике покоились тридцать семь тысяч двести сорок пять лир – «тринадцатая получка»[277], врученная ему час назад и сулившая избавление от многих неприятностей: от объяснений с домовладельцем, тем более настойчивым, что тот сам испытывал финансовые затруднения и потому жаждал получить наконец с него девятимесячный долг за квартиру; от визитов пунктуальнейшего представителя магазина, где был приобретен в рассрочку кроличий жакет жены («Он тебе идет гораздо больше, чем манто: в нем ты выглядишь намного стройнее, дорогая»); от презрительных взглядов торговца рыбой и зеленщика. С этими четырьмя крупными купюрами можно было также не бояться очередного счета за свет, не страдать, глядя на рваные ботинки детей, не следить с тревогой за дрожащим пламенем жидкого газа. Конечно, эта сумма не означала богатства, совсем нет, но она предвещала временное избавление от мучений – истинное счастье бедняков. Возможно даже, что после всех расходов останется какая-нибудь пара тысяч лир для праздничного рождественского обеда.