котором Сталин и Мамлакат Нахангова улыбались друг другу. Его, должно быть, снимали

на лето, потому что он не потускнел и не запылился. Все так же ярко били в глаза красные

буквы: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»

Мимо этого плаката, как мимо трибуны, полился 5 классы поток, похожий на

демонстрацию, украшенную вместо знамен букетами сентябрьских цветов.

Борьки Сахно теперь не было, и Вася занял парту вместе с Геной Уточкиным. Васе

было неловко, что Гена все как‐то обхаживает его, все заглаживает свою вину за то, что

оказался самым первым на свете, кто принес весть об отце.

После уроков они пошли вместе, им было по пути.

На углу у синевато‐серого здания УНКВД они расстались ‐ Гена жил в доме напротив.

Вася один пошел вдоль решетчатой ограды, отделяющей от тротуара бесконечно

длинный фасад. За оградой, на траве под окнами, стояли часовые с винтовками.

И опять все было призрачно. К такому ощущению Вася уже привык, словно к

вспышкам давней болезни: будто голову обкладывают прозрачной ватой ‐ все видно, а

дышать трудно, и звуки доходят глухо.

Посередине здания, у парадного подъезда, решетка прерывалась. Здесь на высоких

ступенях тоже стоял часовой. Вася ступил было мимо подъезда, но застыл на месте и

неподвижно заметался в ловушке; ноги не шли, не слушались, и противно, мелко

дрожали, а идти нужно, потому что тут стоять запрещено.

По ступенькам спускался парень с длинными болтающимися у колен руками. Он был