Она пошептала о счастье, волшебстве, подбираясь к «любви», чтоб та следом позвала взаимность, но встрепенулась:

— Тебе не пора идти? Не хочу, чтобы у тебя были проблемы из-за меня, — уже почитала рыболовецкие журналы: подтаскивая рыбу, нельзя всё время тянуть, леске нужно давать слабину, проявлять понимание его трудностей и подчеркнуто уважать тех, кого совместно обманывают, — обманутые не должны стра дать, есть же гуманные способы умерщвления! После душа уже не обнимал Веронику-Ларису, чтобы не забрать запахи и волосы недомашней длины и расцветки; не поговорили про суд, он и так знал, что осталось, — органы опеки; посмотрел, и часы сказали ему: «уложился».

Эбергард шел к машине, как легкораненый, морщась и трогая рукой себя: в каком месте задело?

Улрике не встречала, не выключила телевизор — на лежанке своей, боком, живот рядом, — ясно, ясно, как будто он не с работы, не для нее он допоздна каждый день… Эбергард посмотрел в зеркало, чтобы собрать нужное лицо, закрепить и запомнить и таким держать весь период использования.

Вот она — та, что тогда… А теперь лицо распухло в среднюю мордочку, губки поизносились, кожа измялась. Хотя и он… Улрике тихая, и он не подошел «что случилось», словно знали оба, что случилось; Эбергард бесился: не знает жизни, не умеет ничего сама, единственное достижение — разрушение его семьи, вычти из ее жизни Эбергарда с его возможностями — что останется? Пудра, рваные колготки?

— Я что, не буду ужинать сегодня? — пустой кухонный стол, неизменность позы.

— Извини. Сейчас. — Плакала только что? — Неважно себя чувствовала. Болел живот, — Улрике частями поднималась. — Думала, ты ел где-нибудь.

— Где? Где я мог поесть? — Что за бред!

Она вздохнула:

— Где-нибудь. Бывает, ты поздно приезжаешь и говоришь: был на встрече, поужинал…

Эбергард старался держаться подальше, скрывая забинтованный бок, бинты с распускающейся кровью, сожженную йодом кожу; она не может ничего знать, а словно — всё знает! — не может знать, и поэтому должна! — нажать! Отодвинуть!

— Я понимаю, тебе трудно. И когда родится малыш — будет трудней, но ты — дома, в покое… А у меня сейчас — ад, каждый день… Самые страшные дни в моей жизни. — Кому еще скажешь? — Решается наша судьба… Я не сплю… Я должен выдержать всё — спасти нас! Не знаю, получится или нет! Всё может кончиться хоть завтра…

Улрике застыла, защищающе схватившись за живот, захныкала (не знает! чист!):

— Зачем ты меня пугаешь? Зачем так страшно говоришь? Что случилось?

— Меня могут уволить, — сам впервые назвал вслух, окликнул возможное, и его пробила дрожь.