Когда он вошел, она опустила свечу, громко задвинула щеколду и, не говоря ни слова, пошла к кровати. Свечу она поставила перед часами, чтобы видел, бесстыдник, в котором часу явился. Он постоял у сундука, погладил кошку, стал неуверенно насвистывать веселую песенку.

— С чего это ты рассвистелся? — крикнула Федина, растирая ладонями ноги, прежде чем лечь.

— Да так, ничего! — поспешил ответить Хенаро, затерявшись, словно тень, в темноте лавки. Как бы она не поняла по голосу, какую беду он с собой принес!

— Опять со шпиком писклявым шлялся?

— Нет! — резко сказал Хенаро и, надвинув на глаза широкополую шляпу, пошел в заднюю комнату, служившую спальней.

— Ох, и врешь, только сейчас прощались! Уж ты мне поверь, не будет от них добра, от тех, которые по-бабьи пищат, вроде дружка твоего. Ты с ним шляешься, чтобы все видели, какой ты важный, на секретной, скажут, службе! Для бездельников занятие, постыдился бы!

— А это что? — спросил Хенаро, чтобы переменить разговор, вытаскивая из ящика новую юбку.

Федина ваяла юбку из его рук, словно белый флаг, В, приподнявшись в постели, стала оживленно рассказывать, что юбку подарила дочка генерала Каналеса, которая давно обещала крестить у них первенца. Родас спрятал лицо в тени, где стояла люлька; он не мог слышать слов жены о приготовлении к крестинам и прикрыл ладонью глаза от света свечи, но тут же отдернул руку и помахал пальцами, чтобы стряхнуть липкий отсвет крови. Призрак смерти вставал из люльки, словно из гроба. Мертвых надо укачивать, как новорожденных. Призрак был мутного цвета, вроде яичного белка, без волос, без ресниц, без зубов, глаза мутные, и он вился винтом, как дым из кадила во время панихиды. Издалека доносился голос жены. Она говорила про сына, про генеральскую дочку, про крестины, про соседку — надо будет пригласить, и толстого соседа, что напротив, и того, что на углу, и ту, что за углом, и того, что держит трактир, и того, что держит мясную, и булочника. Вот повеселимся!

И внезапно прервала себя сама:

— Хенаро, что с тобой?

Он вскочил.

— Ничего!

От крика жены на призраке появились черные пятнышки, и эти пятнышки, в тени угла, слились в очертания скелета. Женский скелет… Правда, женского там только и было что обвислые груди, дряблые и какие-то волосатые, будто дохлые мыши, попавшие в клетку из ребер.

— Хенаро, что с тобой?

— Ничего.

— Ходишь невесть где, а потом являешься лунатик лунатиком, хвост поджал. Черт тебя носит! Нет чтобы дома побыть.

Голос жены прогнал скелет.

— Да нет, правда, ничего.

Какой-то глаз скользил между пальцами правой руки, словно луч электрической лампочки. От мизинца — к среднему, от среднего — к безымянному, от безымянного — к указательному, от указательного — к большому. Глаз… Только глаз… Бьется, бьет по пальцам. Он сжал кулак, чтоб его раздавить. — твердый! Ногти вонзились в ладонь. Нет, не выходит. Он разжал руку, глаз тут как тут, не больше птичьего сердца, а страшнее ада. Кипящий говяжий бульон ударил в виски. Кто это смотрит на него таким глазом, который вертится между пальцами, крутится, как шарик в рулетке, под заупокойный звон?