Вдруг неподалеку от Портала Господня открылась дверь, и робко, словно мышка, выглянул хозяин балагана. Жена толкала его на улицу с любопытством пятидесятилетней девочки. Что там? Почему стреляли? Мужу казалось не совсем пристойным высовываться из дверей в нижнем белье ради прихотей жены. Обязательно ей надо знать, видите ли, не турка ли там пристрелили! Чтобы он вытянул шею, она вонзила ему в бока десять острых, как шпоры, ногтей — ну, это уж совсем грубо!

— Ой, господи, мне ж не видно! Как же я скажу? Ну чего ты от меня хочешь?

— Как, как? У турков, говоришь?

— Я говорю, ничего не видно! И что ты от меня хочешь…

— Не бормочи ты, ради Христа!

Когда он вынимал искусственную челюсть, то говорил совсем неразборчиво.

— Постой, вижу, вижу!

— Ничего не разберу, что ты бормочешь! — И тоном мученицы: — Слышишь? Я не по-ни-ма-ю!

— Вот, вот, вижу! На углу толпа собирается, около Дворца архиепископа!

— Знаешь что, пусти-ка лучше меня, никакого от тебя толку! Ни слова не разберу! Бормочет, сам не знает что!

Дон Бенхамин уступил место супруге, и она встала в дверях — волосы растрепаны, одна грудь вывалилась из желтой ситцевой рубашки, другая запуталась в лентах ладанки!

— Смотри… носилки несут! — сообщил напоследок дон Бенхамин.

— Вот оно что!.. Значит, это здесь… А я-то думала — у турков! Что ж ты, не мог сказать? То-то стреляли так близко!

— Как сейчас вижу, несут носилки, — повторил кукольник: из-за спины супруги его голос звучал глухо, словно из-под земли.

— Чего, чего?

— Я говорю, как сейчас вижу, носилки тащат!

— Ты уж лучше молчи, ничего у тебя не разберешь! Надел бы зубы, а то бормочешь что-то…

— Я говорю, как сейчас, носилки…

— Врешь, их только теперь тащат!

— Ну, дорогая, я же видел!..