Монах-расстрига, которого Шварц подобрал в незапямятные времена и приставил к новому ремеслу, любил пошутить. Шутки были как раз таковы, как требуются ворам, насильникам, грабителям и прочим злодеям: Вакула подходил к ним с нахмуренной образиной, поворачивал и так, и сяк, мерил кнутовищем вдоль и поперек, подбирал веревки какой-то загадочной длины. На человека, еще не испытавшего прелестей нижнего подвала, все сии выкрутасы действовали весьма отрезвляюще и вразумляюще.

Захар Иванов ловко ухватил француза указанным образом и поволок из кабинета.

Архаров и Клаварош остались вдвоем.

– Что скажешь, мусью?

– Должно иметь действие.

– Полагаешь, ранее надобно было его брать.

– Нет, ваша милость. Следовало убедиться, что он имеет сношения… или же не имеет сношений…

– Будет тебе меня утешать, мусью.

Архаров желал прямого и открытого действия. Он устал соображать, соизмерять, складывать одни обстоятельства с другими, вычитать из того третьи обстоятельства, делить на четвертые и множить на пятые. Может, стоило бы еще сколько-то времени оставить француза под наблюдением - да только терпения более не стало.

Заглянул Клашка.

– К вашей милости господин Пушкарев.

– Впусти.

Пушкарев приплелся с жалобой на полицию. Улицы грязны, скользки, он ехал в экипаже, кони споткнулись и упали, было много суматохи.

– Мне уже донесли о том, сударь, - сказал Архаров. - Кони ваши не кованы, а кучера следует сечь немилосердно - он выехал, не имея в правом заднем колесе чеки. Да и над упряжкой вашей вся Москва смеется.

Обер-полицмейстер не имел ни малейшего желания галантонничать. Не в гостиной у княгини Волконской, чай. А Клаварош, на которого Пушкарев взглянул, словно прося поддержки, имел вид нарядной статуи - красиво расположившей тело в пространстве и с таким же пустым взглядом.

Москвичи уже довольно изучили его повадку. Когда обер-полицмейстер вот так говорил правду в глаза, лучше было поскорее убираться из кабинета. А то так глядит, как будто сейчас пудовым кулаком по темечку благословит. И, говорят, случалось…

Выпроводив кляузника, Архаров задумался. Ему было тяжко - уже не голова, а тело требовало: да сделай же что-нибудь! Обер-полицмейстер именно телом ощущал, как его измучила эта непонятная, необъяснимая суета с выныриванием частей сервиза.

Охота за блудным французским художеством чересчур затянулась.

В кабинет заглянул Захар Иванов.

– Угодно вашей милости видеть нашего голубчика?