Варенька слушала, приоткрыв рот, и Федька видел - ей страшно. Еще бы не страшно, догадался внутренний Федька, по воле гсударыни подсунули в женихи головореза-архаровца… как же быть-то, как изворачиваться?…

Очевидно, общее архаровское горе было таково, что никак не находилось слов для изъяснения чувства. В мужской компании они были решительно ни к чему, а с дамами и Архаров, и архаровцы беседовали на такие темы, что чувства были все больше с дамской стороны: страх, ужас, трепет, паническое желание обольстить. Вот и Федька сейчас и понимал, что можно говорить о любви, и - не мог, словно не имел права.

А меж тем он уже не видел ни белил, ни румян, ни глупой мушки «согласие», а видел только огромные прозрачные глаза Вареньки, лишавшие его всякого здравого смысла. И понимал, что сейчас прощается со своей любовью навеки.

– Так вы не хотите на мне жениться? - спросила она. - Ну что же… Простите, сударь, за всю суету, вы, должно быть, правы… Я не создана для семейной жизни.

И отвернулась к окошку.

– Да я-то хочу, - пробормотал, опомнившись, красный, как морковка, Федька. - Я только не могу помимо вашей воли… а они все без вас сладили! Государыня так распорядилась! А я не могу… чтобы одна лишь покорность… Я на себя всю вину возьму, государыне в ноги брошусь!…

Варенька повернулась к нему, и он увидел две слезинки, медленно ползущие по нарумяненным щекам.

– Да нет же, сударь, это я не могу навязать вам супругу, которая не жилица на сем свете! Я просила, умоляла, чтобы меня в обитель отвезли! Моя болезнь меня то отпустит, то опять притянет… Нельзя вас к моему смертному одру приковывать! Нельзя, слышите? Другую себе найдите, здоровую, чтобы детей нарожала, а я… а я век за вас молиться буду… до самой смерти!…

Столько пылкости было в Варенькином голосе, что Федька окончательно понял - не сладилось, и не могло слажиться, и все в жизни было напрасно!

– Стало быть, не люб, - тихо сказал он. - Ну что же… иначе и быть не могло… куда это я сдуру полез?… Дурак, да и только!…

– Вот именно, что дурак! - раздался весьма знакомый голос, и из других дверей появился Матвей Воробьев.

Это диво объяснялось просто - к выезду из архаровского особняка он опоздал и добирался до Воздвиженки пешком. Архаров с Левушкой были правы - он уже начал праздновать, но пешая прогулка его несколько протрезвила.

Увидев, что делается у парадного входа, он махнул рукой и пробрался в дом старой княжны черным ходом, который был ему знаком - не раз он приходил сюда, будучи вызван то по случаю головной боли, то ради общей телесной слабости хозяйки. Вся прислуга собралась поблизости от парадной гостиной, и он через совершенно пустые комнаты дошел до помещения, из которого доносились два взволнованных голоса. Один он вскоре и определил как Федькин, другой, очевидно, принадлежал Вареньке.