– Обычная информация, без которой убогому монаху трудно разобраться в том, что происходит в нашем грешном мире. Не станете возражать, если навещу вас?

– Вы ведь навестите даже в том случае, если я буду решительно возражать.

– Сутана вежливости, – признал Тото.

– Сохраним ее. Жду вас, вечно молящийся, убогий монах Тото.

Скорцени еще раз мысленно прошелся по расположению своих агентов. Они притаились, где кто мог. В доме их оставалось шестеро. Еще двое томились в небольшом флигеле. Трое притаились в кустах, в парке. Кроме того, один дежурил в машине, оставленной в двух кварталах от дома архиепископа. Скорцени полагал, что для столь заурядной операции людей более чем достаточно. Но похоже, пока что это всего лишь репетиция.

– Буду ровно в шесть, – уточнял тем временем Тото. – Удобно?

– В шесть так в шесть, – как можно беззаботнее согласился архиепископ, вновь посматривая на часы.

Он положил трубку и отчаянно перекрестился.

– Как считаете, в моей интонации не было ничего такого?..

– Похоронного? – спросил Скорцени. – Пока не наблюдается.

– Может быть, арестуете еще во дворе? Мне бы не хотелось, чтобы моя обитель оказалась оскверненной.

– Оскверненной? Чем? Арестом человека, который шантажирует вас? Вы удивляете меня, архиепископ. Вы меня просто удивляете.

– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду не столько арест, сколько кровь, – чуть тверже уточнил Шарден, стараясь придать своему лицу как можно больше одухотворенности.

– Нет, вы слышали, Гольвег? – апеллировал штурмбаннфюрер в пустоту, за ширмой которой, невидимый и неслышимый скрывался его агент. – Можете поверить, что эти чудовищные обвинения относятся ко мне?

– Кровью врага не оскверняют, кровью врага освящают жилище, – духом святым отозвался эсэсовец.

Скорцени осталось лишь указать на этот невидимый, почти божий глас рукой: «Вот, пожалуйста». И добавить:

– Тем более, когда речь идет о жилище римлянина. Да-да, истинного римлянина. Вы меня все больше и больше удивляете, архиепископ.

– Разве что вы имеете в виду осквернение изменой, – неожиданно все испортил Гольвег. – Тогда ясное дело.

38

38