День выдался совсем не такой, как в Шербуре полтора года назад. Солнце не светило, в акватории порта плавали глыбы льда, угрожая отсрочить отплытие, но они с мамой все равно стояли рядом на палубе, у самых поручней, не обращая внимания на ветер, даже себе не признаваясь до конца, для чего вернулись, и мама снова была в огромной, совершенно не пригодной для путешествий шляпе. Огастес решил, что она надела ее, чтобы Ноубл легко их отыскал.

– Он может не прийти, дорогой, – проговорила мама, но в ее голосе звенела надежда, озарявшая ее глаза, пока она внимательно вглядывалась в лица пассажиров. – Он не написал, что будет здесь. Мы даже не уверены, что это действительно он. И что он жив. Может, он просто оставил инструкции мистеру Гурвицу.

Эмма ничего не знала ни о телеграмме, ни о билетах на пароход, но приняла их с распростертыми объятиями и, то смеясь, то плача, засыпала сотнями вопросов, на которые они не знали ответа. Они не посмели поделиться с ней своей надеждой. Они даже друг с другом мало говорили об этом. Обсуждать это казалось слишком болезненным, слишком опасным, но наедине с собой каждый из них позволял себе верить.

В конце концов мама позволила ему принять решение, и он выбрал Лондон.

– Думаю, мама, из меня выйдет хороший граф, – объявил он, но на самом деле его влекла вовсе не Англия и не титул, полученный от семьи, с которой он не чувствовал никакой связи.

Его влекло воспоминание о том, какое лицо было у Ноубла, когда они прощались в кабинете у мистера Пауэрса. Если был хоть небольшой шанс на то, что Ноубл жив и может вернуться к ним, Огастес предоставит ему такую возможность – даже если ради этого ему придется оставить Нэну на попечение Орландо Пауэрса и навсегда распрощаться с Солт-Лейк-Сити.

Часы лежали у него на ладони, отсчитывая секунды, а потом раздался громкий, низкий гудок. Он захлопнул крышку, прижал часы к щеке, чтобы хоть чуточку успокоиться, а потом сунул их обратно в карман.

– Огастес, – выдохнула мама. – Огастес, он здесь.

Волосы и борода у Ноубла стали седыми, в цвет сумрачного портового неба, а вместо котелка, который он так любил, на голове красовалась черная меховая казацкая шапка. Когда они заметили его, он поднял руку и помахал им, и даже с противоположного конца широкой палубы парохода они увидели, что у него в глазах стоят слезы.

Огастес замахал ему в ответ, не заботясь о том, что на них обратят внимание, так же восторженно, как махал в прошлый раз, на палубе «Адриатики». А Джейн сорвалась с места и кинулась к Ноублу. Он подхватил ее и сжал в объятиях, наконец-то приветствуя, не прощаясь, и в следующий же миг обнял подбежавшего к ним Огастеса.