Думаю, откровенная враждебность Кузнецова к Симонову, который казался ему эгоцентричным и «заморским», киплингианским, – этой природы; Твардовский же и вовсе был ему чужд, хотя загробные голоса (прежде всего в «Я убит подо Ржевом») звучат и у него. Убитые солдаты у Кузнецова потому так трагичны, что не знают будущего; они вечно блуждают в огненном аду – и здесь, пожалуй, Кузнецов странно аукается со своим ровесником Бродским; они не так далеки, как кажется. Во всяком случае любовная лирика у обоих строится по сходным лекалам и диктуется тем же ресентиментом, что и некоторые патриотические или военные тексты. Кузнецов вполне мог бы написать «Памяти Жукова» – и уж точно это очень в его духе: «Что он ответит, в области адской встретившись с ними?» Его военные стихи разворачиваются «в области адской», и хотя случались у него тексты в духе национального самоупоения – иногда плохие, как «Поездка Скобелева», иногда прекрасные, как «Стихи о Генеральном штабе», – войну он понимал как национальную трагедию, навсегда надломившую силы народа и его собственные силы. Потому что он был поэт, а не соловей Генштаба, – чувствуйте разницу.

3

Лучшее и самое актуальное в наследии Кузнецова – именно его стихи о войне, не в последнюю очередь потому, что на войне его лирический герой очень уместен. В остальное время он, правду сказать, не слишком симпатичен. «В любви и на войне все средства хороши», но на войне это оправдано, а в любви некрасиво. Любовь у Кузнецова, как и у Бродского, не столько «роковое их слиянье», сколько «поединок роковой», и Тютчеву (отчасти, кстати, и Брюсову) оба наследуют именно по этой линии. Тут может спасти только ирония:

«Иглы страсти звенели в крови» – это уже и для Блока было бы дикой безвкусицей, но такие китчевые красочки придают любовной лирике советских времен особое очарование; пронзительные трагические слова могут быть начертаны и на открытке «Привет из Сочи». Есть вещи, о которых другими средствами не расскажешь; советская роковая женщина – каких много в прозе Нагибина, скажем, – была типажом крайне дурновкусным, но интересным как объект исследования, в ней воплощалась вся эклектика советского сознания, языческих примет (они все называли себя ведьмами, весталками, жрицами, собирали травы), унизительного быта. Юрий Кузнецов запечатлевал именно этот тип, и несколько таких женщин оставили про него мемуары, читать которые, конечно, невозможно без содрогания. Но что поделать – он жил вот так, мифологизируя собственную жизнь, рассматривая себя как демона. Как все, кому не хватает человечности, он искренне верил в свою сверхчеловечность. (NB! В том и беда, что большинство сверхчеловеков – это «сверхнедочеловеки», потому и с культурой у них плохо; Ницше за них никак не в ответе).