Я не буду здесь рассматривать его идеологическую лирику – во всяком случае, большую ее часть: не мыслитель – значит, и не идеолог. То, что Кузнецов работал в издательстве «Современник», известном принадлежностью к «русской партии», в журнале «Наш современник», где заведовал отделом поэзии, да еще и печатался в газете «Завтра» и литературном приложении к ней, – факт его биографии; как раз политические его стихи не представляют особого интереса. Но русская душа в принципе чуждается любой идеологии – она может переиродить самого Ирода, послать к черту самого отчаянного патриота. Он клянется в любви к народу, а народ на него кладет. (Это вообще забавно: как все российские идеологи, либеральные и патриотические, присягают народу и молятся на него – а народ на них сморкается, зажимая пальцем ноздрю, причем на всех по очереди и с равным презрением.) Кузнецов свое кредо выразил с предельной четкостью:

Кузнецов глубже любого патриотизма, любой веры, любого толкования; и неважно, что в этой глубине может быть пустота. Она там и есть, скорее всего. Но физика, по-моему, доказала, что почти весь мир состоит из пустоты – процентов этак на 99; только она и представляет интерес. Об этом покое, этой пустоте написана у него «Тайна славян» – очень неплохое стихотворение о том, как все в России клонится ко сну:

Даже если не видно смысла (а он иногда и для автора темен, внятно только чувство), все равно хорошо, жутко. Страшные стихи, как и страшная проза, – знак качества.

Но можно найти и еще откровенней, только без этой таинственности, а с вечной его черной усмешечкой, тоже русской:

2

О Юрии Кузнецове я узнал совершенно случайно. Мне было лет девять, и в журнале «Юность», в критической статье, я прочел стихотворение «Хозяин рассохшегося дома»: в статье шла речь о традиции, новаторстве и о тех немногих, кто как бы оказался между; задавался вопрос: вот это – традиция или новаторство?

Это стихотворение я запомнил немедленно, поразило оно меня своей таинственностью и музыкальностью, то есть тем, что и составляет поэзию, если отбросить всякого рода щегольские определения. Думаю, о смысле его я не догадывался, пока мне его не раскрыли собственные мои студенты. Я даю им обычно такой план анализа стихов: прежде всего смотрим семантический ореол метра. А у трехстопного анапеста какой семантический ореол? Прежде всего тема России – сравните Некрасова, «Новую Америку» Блока, многочисленные примеры у Есенина типа «Снова пьют здесь, смеются и плачут под гармоники желтую грусть», – и что же нам говорит это стихотворение? А вот, говорит один студент (теперь и сам известный лектор, Никита Ошуев), это про то, что народ России – одинокий, никем не любимый хозяин щелястого дома, и все вокруг него раздраженно ворчит, но одна половица поет, половица эта – русская лирика, и по этому пути Россия пойдет, когда определит для себя главное… Я прямо охнул. Ведь Кузнецов тут высказывается о важнейшем, в том числе и о собственном пути; это, выходит, полемическая вещь, все ворчат на Россию, а одна половица поет, и только к ней надо прислушиваться. Я не уверен, что эта мысль так уж верна; но это стихотворение совершенно, в нем все божественно – и сказочный, лесной его сумрак, и одиночество русского хозяина, и эта волшебная нерифмованная третья строка, рефреном повторяющая «половицу», размыкающая пространство – и, главное, иконически подчеркивающая, что вот все половицы так, а она одна не так! Нет, мало даже у Кузнецова таких взлетов, особенно если учесть, что стихи его часто многословны, а силен он там, где краток. В конце концов, самое знаменитое его стихотворение «Я пил из черепа отца» – восемь строчек. Я легко перечислю – потому что ни одна статья не вместит цитат – любимейшие и, думаю, лучшие его стихотворения, которые войдут в любую антологию русской поэзии XX века при самом строгом отборе: «Атомная сказка», с которой, собственно, началась его слава; «Сапоги», «Возвращение» («Шел отец, шел отец невредим»), «Предутренние вариации», «Птица по небу летает», «Четыреста», «Афродита»… Вот я перечитал ее сейчас – ну это же роскошь для 1969 года! (Он, правда, десять лет потом переписывал и доводил эту вещь до ума.)