Последняя мастерская тяжело больного Кустодиева была на Петроградской стороне (Введенская улица, 7, кв. 29). «Четвертый этаж большого „модернистого“ дома, – свидетельствует очевидец. – Нас провели в кабинет Кустодиева. Да, пожалуй, именно кабинет, рабочая комната, но никак не обычная мастерская художника. Большая комната в нескольких окон на улицу. Полутемно. Под потолком лампа с большим круглым абажуром. <…> А под лампой кресло на колесах. Перед ним прикрепленный к креслу рабочий столик»[992].

Для Бориса Кустодиева окно в мастерской было единственной связью с окружающим миром. «Сидя в своем кресле у окна с видом на синий купол церкви, он мог наблюдать свою улицу и все, что сменялось на ней, день за днем, год за годом… <…> …Он совершенно был лишен непосредственных внешних впечатлений жизни»[993].

«Рабочим кабинетом» называл свою мастерскую Александр Бенуа в первой «собственной квартире», которую он снимал на улице Глинки (дом 6) – прямо наискось от «дома Бенуа»[994]. «Наша новая квартира, находившаяся в нижнем этаже, выходила не на улицу, а на очень обширный двор, и благодаря этому в ней было довольно свету. Да и вообще она была приветлива и вполне удобна, если не считать то, что комната, избранная мною под мой рабочий кабинет, глядела прямо на запад, вследствие чего в хорошую погоду ее заливали солнечные лучи, и это являлось мне большой помехой. <…> Еще хорошо, что солнце являлось лишь после часу дня, и поэтому я имел в полном распоряжении утро, во время которого я предавался живописи и рисованию»[995].

Для Мстислава Добужинского «вид из окна» порой определял выбор квартиры. По признанию художника, еще в юности, живя у отца на Арсенальной набережной, он довольно много рисовал, делая виды из окна – первые петербургские наброски. Вглядывание в „уколы“ Петербурга[996] иногда становилось для него мучительным наваждением.

Когда мы нанимали нашу квартиру в 7‐й роте (Измайловского полка. – А. К.), меня поразил вид из окон, выходивших на сторону, противоположную улице. Там был огромный пустырь с какими-то длинными непонятными погребами, обросшими высокой травой, а позади стояла глухая, дикого цвета стена, тоже черная, печальная и трагическая, какую можно себе представить, с пятнами сырости, облупленная и с одним лишь маленьким, подслеповатым оконцем. Пустынная стена притягивала меня к себе неудержимо. Я гадал – что притаилось за этой стеной, где лишь изредка теплился тусклый огонек в единственном окошке?.. Невольно я все время думал о Достоевском – он снова стал теперь в Петербурге занимать мои мысли, и эта стена мне начинала казаться жилищем какого-то безвестного Макара Девушкина, в реальность которого я стал даже верить. Это становилось почти кошмаром. Но во мне победил художник. Я почувствовал неодолимую потребность эту страшную стену изобразить, и с величайшим волнением и пристально, с напряженным вниманием, со всеми ее трещинами и лишаями ее и запечатлел, уже любуясь ею… и она перестала меня угнетать. Я что-то преодолел, и эта пастель была первым моим настоящим творческим произведением[997].