Кроме того, что очень порадовало Пантелеймона Кондратьевича, Девятое управление довольно серьезно помогло ему c пропагандой: они поначалу выбили для республиканской прессы дополнительные фонды, а летом вообще выстроили неподалеку от Мозыря фабрику для производства газетной бумаги. Небольшую, но на белорусские газеты ее хватало. А еще в апреле в Минске начала издаваться газета «Колхозный вестник», причем в колхозы по два экземпляра отправлялись бесплатно! И в этой газете каждый день рассказывалось о том, что жизнь скоро станет лучше, и не просто рассказывалось, а сообщалось, что конкретно делается уже сейчас. Например, о том, что были заложены сразу четыре шахты для добычи каменного угля для того, чтобы строящиеся электростанции имели достаточно топлива. О том, что в городах и даже поселках чуть ли не каждый день начинались стройки новых фабрик и заводов…
Когда в сентябре заработали сразу четыре цементных печи на новеньком заводе неподалеку от Могилева в дополнение к более чем десятку выстроенных по всей республике кирпичных заводов и по всей республике стали подниматься новенькие заводы и фабрики, мужики окончательно поверили «новой власти». А в октябре, после того как сразу два десятка председателей наиболее отличившихся колхозов были награждены орденами… точнее, сразу после того, как в колхозах с председателями-орденоносцами начали строить новые школы, фельдшерские пункты и даже каменные дома лучшим колхозникам, «единоличников» на селе почти не осталось.
Правда, не осталось в том числе и потому, что самых ярых противников колхозного строительства пришлось «немножко репрессировать» — но оно того стоило: сейчас в Белоруссии о бывших кулаках почти никто и не вспоминал. Жизнь поменялась так быстро и стала настолько лучше, что просто смысла не было о них вспоминать…
Если долго мучиться…
Если долго мучиться…
Тридцать шестой год начался очень спокойно, ничего особо выдающегося не случилось. А из невыдающегося Ира отметила лишь самоубийство Уншлихта. Новенький начальник ГВФ решил, что гражданский и совершенно воздушный флот нуждается в резком увеличении числа воздушных судов и инициировал производство Ириного «деревянного» биплана на Харьковском авиазаводе.
Ну, чисто теоретически самолет и был деревянный… менее чем за два месяца все четырнадцать выпущенных в Харькове самолетов разбились. А еще около трех десятков вообще не смогли взлететь — просто потому, что сломались еще до первого взлета. Все же березовый шпон и прессованная авиационная фанера — это, откровенно говоря, материалы принципиально разные, и особенно разные в смысле прочности. Ирина, в адрес которой Уншлихт выкатил претензии после того, как на заводе погибли в один день два летчика-испытателя, изначально была против постройки самолетов в Харькове, причем не по каким-то там «идеологическим» причинам, а лишь потому, что товарищ Сухов чисто физически не имел возможности изготовить требуемые для производства машины термопрессы. И свои возражения она отправляла Уншлихту в письменном виде — ну а когда высшее руководство страны начало выяснять, кто именно (подразумевая конструктора машины) виноват в гибели сразу нескольких летчиков-испытателей, Ира собрала все эти свои записки и с ними отправилась в Москву. Не по собственной инициативе отправилась, её вызвали — чему она была очень не рада, оставляя полугодовую дочку на попечение Гуле и срочно найденной кормилице. И, вероятно испытывая к инициатору этого вызова чувства не самые добрые, она предложила очень простой способ решения проблемы с нелетающими самолетами: