— Прости, брат. — выдохнул Алкоев, и одним движением перерезал ему горло. Тело обмякло и булькнуло в болото. И снова, подхватив этот истерзанный труп своего сослуживца, стараясь не вглядываться в обезображенные смертью черты лица, чтобы не узнавать, он оттащил его на островок и положил рядом с первым. И снова пошёл в болото, к обломкам, делать свою страшную работу.

Только на то, чтобы пресечь гнусное посмертие своих товарищей, обретавшихся в нём поблизости от искорёженного хвоста упавшего «Боинга», у Алкоева ушло полтора часа — приблизительно, конечно. Он не считал его и не замерял. И возвращался на островок со скорбным грузом ещё шесть раз. Восемь изувеченных тел остались лежать рядком у кромки болотной, с радужными разводами, воды… Он старался не смотреть в лица, но как?! Он знал их всех. Он знал их жён, детей, матерей. Он радовался с ними, когда радовались они, и грустил, когда их посещала беда. Это его друзья, люди, с которыми рука об руку он шёл каждый день; те, кто прикрывал его спину в бою. С ними он уходил на войну — не раз. С ними он возвращался с неё, вместе оплакивая тех, кто не вернулся. Солдаты, бойцы, воины. Его друзья. Что он ещё может сделать для них? Как не узнать, как не смотреть в их лица?!

Состояние, в котором находился Алкоев, лишая поганого статуса своих товарищей, вернее, то, что осталось от них после этой жуткой катастрофы — словами нельзя передать. И мало кому объяснишь: хоть и велик могучий русский язык, а всё же и у него есть пределы. Лишь тот, кто сам прошёл подобное, тот поймёт, да и без слов. А тот, кто нет — не поймёт никак, хоть рисуй. Можно одно лишь сказать точно — реальность как-бы изменилась для него, не чувствуя ни потери сил, ни боли в травмированном плече, ни усталости, ни самого хода времени, Алкоев делал своё дело, как машина. Наверное, именно так работали мортусы в давние времена — технично, выверенно и без каких-либо чувств и моральных тормозов. Такая работа: иначе нельзя. Имея дело со смертью, точнее, с плодами её прихода, непозволительно чувствовать, а наоборот, требуется быть каменно-прагматичным. Так, и только так можно остаться со здравым рассудком. А люди говорят про тех, кого разум отчего-то покинул: ум потерял. Люди знают о чем говорят.

Очистив ближайшие окрестности, Аслан направился к обломкам фюзеляжа, пропахавшего при падении ров, залитый теперь болотом. В него он, понятно, не полез; пробирался стороной, внимательно простукивая посохом путь — мало того, что трясина, так ещё полно и облимков. Не хавтало ноги распороть. Пару раз проваливался, но Аллах хранил его — выбирался, и брёл дальше. И чем дальше, тем становилось болотистее, глубже. Подбираясь к измятому и изорванному телу «Боинга», нависавшего над ним искорёженным крылом с держащейся на нём лишь одним честным словом да волей Всевышнего турбиной, аслан брёл уже по пояс в жиже. И что там в глубине, под водой, может скрываться? А если — мертвецы?! Про реальные взаимоотношения нововоскресших и воду Аслан, понятно, ничего не представлял, но вполне предполагал, что, коли уж после смерти они как-то живут — ну, или как вернее сказать: существуют? — то почему бы им не ползать и под водой? В болотной жиже? Ты вот бредёшь тут, у тебя и долг, и свои дела, а он, зомби, значит, из пучины — оп, и вцепится своей мёртвой, наполненной болотной жижей и тиной, пастью, тебе прямо в…. Бррр! Ещё чаще стал втыкать свою палку впереди себя Алкоев.