Много всего предрекла Наша Маша, и всё в точности исполнялось. Вот только соль вся в том, что «видела» она эпизодами, но каждый из них для общины был крайне важным, существенным. Сказать, что Маша предрекала всё, что случиться — солгать значит. Нет; дар её работал иначе. Но критические проблемы и трагедии, сопутствовашие новой жизни Села Кушалино, практически все были обрисованы Марией заранее. Беда в том, что даже узнав, изменить многое было уже нельзя… Что касается непростых взаимоотношений отца Паисия и Марии и их эволюции от неприязни до практического сотрудничества, то в них тоже есть своя тайна. Отец Паисий просыпался с ней и ложился — с тайной, конечно, а вы что подумали? Жгла она ему сердце, словно калёным прутом жгла. И жил с ней старец все эти годы, стараясь замолить, забыть — да как?! И винил себя, только себя, и мудрствовал наедине с собой долгие ночи, а покой так и не приходил к старику. Отчего так?

А вот от чего. В ту ночь заснул отец Паисий в храме. Умаялся. Шли первые месяцы. Страшно было, очень страшно. И вдруг — топот в храме среди ночи. Сам наказал двери на ночь не затворять, и вот, тревожный знак. Мигом скинув дремоту, старик перекрестился и вышел в неф из ризницы, где прикорнул. Увидев пастыря, в ноги ему, протиравшему слипшиеся от тревожного сна веки, бросилась старушка.

— Батюшко! Срам мне. Простите, родненький, что разбудила-то. Вон что случилось-то!

— Встаньте, встаньте. Пол холодный. Что произошло? — тревожно спросил отец Паисий, поднимая с колен бабку.

— Да что!!! У Машки-то этой ить припадок! Ить я соседка ейная. Дак вот. Её ж к Акимовне в дом поставили, так? А я ж в соседнем доме, что через дорогу живу. Дык спать легла. А та орёт! И воет аж — страсть Господня! Словно режут заживо, прости Господи! А мало что?! Вон, на дворе времена какие! И то — а ну как покойник явился? Что ж я, стоять и смотреть буду, как жрёт, окаянный, живых?! Я-то топор подхватила да на двор. Вижу, у Акимовны-то огонёк в окне затеплился. Ага, думаю, не покойник всё же. Небось, опять жиличка ейная, Машка энта, дурит.

— Так в чём дело-то? — удивлённо спросил батюшка, огорчённый тем, что поспать опять не удалось, и из за чего? — Вы, матушка, суть говорите.

— Дык а я про что? — всплеснула руками старуха. — Покрестилась, да пошла к Акимовне. Стучусь, да та не отпирает. Что ж такое-то?! Да я-то знаю, что Акимовна вечно дверь на дворе открытой держит. Худая она у ей, не запирается. Ну я шмыг — да на мост. Ну, вхожу. Гляжу — девка-то на полу лежит, а Акимовна над ней хлопочет. Я ей в глаза-то глянула — ой, батюшки — светы! — закóченные оне у ней. Я и подумала — неживая! Подымется щас — и пожрёт ить, как оне делают, када встанут. А Акимовна над нею причитает:: «Доченька! Машенька!» Я и говорю тогда: «Помёрла? Дык давай, Акимовна, сделаем с ней как надо, пока не поднялась!» А Акимовна мне: «Дак не померла она, Авдотья! Приступы у ней. Больная она такой болезнью!» Я тогда перекрестилась — грех-то какой! Топор бросила, да давай соседке помогать. Мужиков-то нет — что у меня, что у ней. Вот, вдвоём девку на кровать затащили. Лежит, глаза закóченные, зрачков не видать. Страх! Что ж делать-то? Надо, видать, фершала кликать нашего, кабы не помёрла. Греха не оберёшься. И тут она как заговорит! Да страшно так, как не своем голосом! Батюшки — светы! И вот что мы услыхали от её. Говорит, мол, как старший у мужиков всех соберёт ехать в мёртвый город, так съездят дважды, а на третий умруны всех съедят. Вот прям так и говорит. И, говорит, изменить это никак не можно. Всех, мол, сожрут. И только один вернётся. Толстый мужик, говорит, про мясо запамятовал — от того всё и случится. Я покумекала, и думаю, старший мужик — то про Гришку сказано, а мёртвый город, кажись, Калинин получается. Вот, не знаю таперича, что и думать. Страсти ведь какие же! И то, вроде мужики до Калинина не собирались — Егор Важенин, сосед ить мой, с ими, с Гришкой же ходит. Небось сказал бы. Вот я к Вам и поторопилась. Можа, и важное это что.